Председатель

— Что мешает?

— Боятся неравенства. Нельзя, дескать, выделять. А дети-то все разные, одни лучше с гуманитарными предметами, другие с техническими, у третьих абстрактное мышление развито, — начала заводиться сестра. — А их всех по единой программе, под одну гребенку. Но ничего, мы этих ретроградов дожмем! За нас вон, вся наука.

Она кивнула в сторону Семена Иванова, будущего нобелевского лауреата. Ну или нет, не знаю, как там в теоретической физике с очередностью. Семка у самого Альберта Германовича учился, сейчас у Капицы работает, в Физическом институте, доктор наук и до кучи книжки популярные для детей пишет. И очень Надю поддерживает, кивая на результаты Физтеха, института, что создали лет двадцать тому — так и школы надо специализированные, чтобы качественных специалистов готовить. Кстати, старший брат его, Ваня, капитан-полярник, тоже для детей три книжки написал. Первая вообще ураган была — целыми классами срывались Арктику осваивать, Норильск строить, Севморпуть обустраивать. Тоже примета времени: родители, Иван да Аглая — проще некуда, а дети писатели.

Подошел Пашка, младший из Жекулиных и увел Надю. Вот, кстати, на кого типовые программы обучения рассчитаны — в школе был балбес-балбесом, пошел на завод, там, в коллективе, остепенился, сейчас станочник из первых на Москве. Его наши уговаривали пойти учится, да он только смеялся — я, говорит, рабочий человек, хозяин страны! Действительно, хозяин — делегат районного Совета. Единственный из клана, кто хоть краешком по государственной стезе пошел, хотя казалось бы, при таком основателе клана…

***

Похороны отца и прочий траур я провел как в тумане.

Бесконечный поток людей через зал Дома Советов, непрерывные речи, знакомые лица на трибуне, из которых почему-то запомнился дядя Вася Баландин, вздымавший кверху большие крестьянские руки.

Наташа и зареванные сестры в черном, соболезнования от официальных делегаций — поляков, финнов, немцев, всех, кто успел доехать. Профсоюзы и кооператоры, военные и медики, путейцы, строители, газетчики, профессура…

Двойной караул из соратников и бойцов Московской Пролетарской бригады. Непрерывная печальная музыка оркестра за кулисами — Шопен, Бетховен, Берлиоз.

Гроб вынесли на руках под “Вы жертвою пали”, революционный траурный марш, дальше тронулись под любимую отцом “Варшавянку”, так и не поставив на лафет, который медленно катился следом. Мимо “Большой Московской гостиницы”, мимо наполовину снесенного Охотного ряда за строительным забором… Вдоль зданий университета на Моховой стояли студенты, рабфаковцы и профессура, с венками и транспарантами на черной ткани.

Людская змея по Волхонке вползла на Пречистенку, где к ней присоединились слушатели Первых рабочих курсов. Мелькнул стоящий на постаменте фонаря при выходе на Садовое высоченный детина, громким голосом читавший стихи, из которых запомнилась только строчка “…пускай нам общим памятником будет построенный в боях социализм!”

За кольцом, вдоль Зубовской и Девичьего поля стояли войска и курсанты Академии Генштаба, колыхались знамена частей Московского гарнизона, сводный оркестр играл “Интернационал”.

Дальше… дальше были толпы врачей и сестер университетских клиник, артельных из здания Центросоюза на Усачевой улице и рабочих из кварталов Жилищного общества…

Потом тело отца опустили в могилу и я непослушной рукой кинул несколько комьев мерзлой земли, стукнувших по крышке гроба. И тут же зарыдал заводской гудок Гюбнеровской мануфактуры, за рекой, на путях Брянского вокзала ему ответили паровозы и рев сирен подхватили фабрики и локомотивы всего города и всей страны.

***

За воротами прошуршали по асфальту и остановились колеса машины. Ага, “АМО-Ладога”, у нас на таком понтовом только один человек катается. Точно, Иван Федоров-внук, ранее знаменитый футболист, а теперь — внезапно! — знаменитый писатель. Что-то много у нас пишущих, может, и мне мемуары накропать? Вслед отцу…

Федоров точно по мою душу, вон, сюда повернул.

— Дмитрий Михайлович!

— Чего тебе, полузащита?

— Вот, смотрите, чего из Америки прислали, статью из New York Times.

— И что там?

— Да вот, спорят, был ли Михаил Дмитриевич американским агентом.

Ваня сейчас собирает материалы на книжку о моем отце — тут когда сто лет отмечали, выяснилось, что нет сколько-нибудь серьезной биографии, вот он и загорелся и теперь терзает меня при каждом удобном случае.

— И как мотивируют?

— Что он урожденный американец, что у него были несколько бизнесов в Америке, что создал свою личную спецслужбу по мотива агентства Пинкертона, что Россия из всех кредиторов полностью закрыла долги только перед Америкой, что в Морской войне Союз Советов поддерживал США. Ну и по мелочам, — выдал всю обойму Федоров.

Я только кивал, разные разговоры про отца ходили. Савинков рассказывал много, но все время недоговаривал. Впрочем, чего еще ждать от матерого конспиратора? Многое я и сам знаю, особенно после поездки зимой в Швейцарию. Там, среди прочего наследства, числилась ячейка с условием “вскрыть не ранее 1959 года”. Вот я и вскрыл.

Записи еще не до конца разобрал, но, похоже, отец делал больше, чем об этом знал даже Савинков — там сохранились очень интересные счета и тетрадки. И два странных предмета, похожие на плоский экран телевизора, но без самого телевизора. Один раза в четыре поменьше, второй совсем маленький, в ладонь. Кнопочки, разъемы, гладкое стекло с одной стороны и к ним еще два блока, явно чтобы в розетку вставлять, а от них проводочки со штекерами, как раз под разъемы. Я на кнопочки потыркал — ничего. Подключил через блоки — тоже ничего. Два таких красивых кирпичика. Что с ними дальше делать — не знаю, но никогда ничего похожего не видел и даже не слышал про такое. Может, Сене показать или ну его, пусть там и лежат в ячейке от греха подальше?

***

Дней через десять после похорон к нам пришел Савинков и начал разговор с того, что выложил на стол толстую тетрадку в клеенчатой обложке.

— У тебя есть такая?

На первой странице почерком отца было выведено “Крамеру”.

— Есть, — не стала отпираться Наташа.

Савинков перевел взгляд на меня.

— Да.

— Можно я сниму копии?

— Там есть очень интимные вещи.

— Понимаете… — Савинков замялся и принялся тереть подбородок, — мне… нам очень нужно знать, что там написано. Естественно, кроме личных подробностей.

— Зачем?

Дядя Боря, решительный до резкости дядя Боря опять замялся.

— Тут, понимаете, очень интересные дела закручиваются… Вы заключение о смерти и вскрытии получили?

Мы утвердительно кивнули.

— Полную версию?

— Да.

— Зубы, обратили внимание?

Наташа переглянулась со мной — нет, не обратили. Да и кто будет в такой ситуации вчитываться в не самые приятные детали…

— Что там? — спросил я.

— Видишь ли, там очень странные вещи. Использованы совершенно незнакомые методы и материалы, никто из лучших московских дантистов такого никогда не видел.