Предсказатель

Ну и славно.

Вторник прошел по сценарию понедельника, будто время застряло в снежном сугробе. Белизна вокруг радовала глаз, в доме — тепло, плюс десять, больше — баловство, тем более когда есть шерстяной свитер, толстые трикотажные треники и горячий чай с дымком. Кошечка продолжала превентивную войну с расхитителями пищевых запасов, а Карл Маркс неумолимо запутывал меня своими рассуждениями о видах стоимости. Я даже взялся конспектировать, помечая, где какую стоимость он имеет в виду, будто расшифровывая древние руны. Или загадочные рисунки пустыни Наска. Видел. С борта патрульного вертолёта.

В среду я решительно пошёл в клуб, чувствуя, что если ещё день просижу в четырёх стенах, то либо сойду с ума, либо стану философом. Пришёл к полудню. Утром-то был занят: дорожки, печка, варка полбы, маленькие починки по дому — деревня работу любит, а безделье здесь считается страшным пороком, хуже преступления. А в предчувствии полдня решил, что довольно. Погляжу-ка на добрых людей, как там они без меня.

Без меня им было привычно, как без лишнего гвоздя в стене. В клубе девять человек, я — десятый.

— Вовремя, — сказал танковый капитан, его голос прозвучал, как команда перед атакой. — Садись, будем радио слушать.

И я сел, чувствуя, что жизнь здесь, в этой глуши, течёт по своим законам, и я — лишь гость в этом неторопливом, но честном мире.

На столе, на кружевной салфетке, будто на троне из прошлого века, царствовал «Океан» — ящичек потёртого дерева. Выдвинутая антенна, тонкая и упрямая, как шпага дуэлянта, пронзала статику эфира, пытаясь вырвать из неё крупицы смысла. Транзисторный приёмник, вестник из детства. Тогда мне казалось, что радио дирижирует миром, но здесь, в этой глуши, его сила ограничивалась хриплыми голосами далёких станций.

— Сейчас будем слушать, — капитан взглянул на часы, блеснувшие холодным светом стали. Его пальцы, покрытые мелкими рубцами, нажал кнопку. Приёмник ожил, зашипел, словно змея, и выплюнул сигналы точного времени — бип-бип, отсчитывающий секунды нашего затерянного мира. Затем звучный голос на испанском полился, как смола, обволакивая комнату чужими словами. Язык я забыл, да и не знал никогда, но в интонациях слышался вкус диктатур и революций, Куба, любовь моя, остров зари багровой.

Музыка тридцатых ворвалась внезапно — танго, полное страсти и надрыва, как будто сам Оскар Строк сел за рояль в тени пальмы. Но танцев не было. Мы сидели, загипнотизированные, слушая, как звуки прошлого сплетались с тишиной настоящего. Капитан, сидел, обхватив голову руками, будто удерживая мелодию, а его тень на стене колыхалась, как призрак из эфира.

— А русские станции есть? — спросил я, нарушая гипноз музыки.

Капитан усмехнулся, словно я предложил посадить под окном кокосовую пальму.

— Да считай, что и нет. На длинных и средних волнах — треск, будто кто-то точит нож о камень. На коротких… — он махнул рукой в сторону окна, за которым метель выписывала коды Морзе. — Иногда Китай ловим, Украину. Говорят про санкции, про космос, про войны… Но это всё — большая политика, а у нас тут, в Чичиковке, своя вселенная. Мы как папанинцы, все мысли — не утонуть бы.

— Неужели «Маяк» нельзя поймать? — настаивал я, вспоминая позывные, когда-то известные всей стране.

Капитан встал, его тень накрыла карту мира, висевшую на стене рядышком с картой колхоза «Маяк». Для масштаба.

— Сколько ни пытались — тишина. «Маяк» ушел на дно вместе с Атлантидой. А может, это мы на дне… — Он замолчал, будто поймал себя на мысли, слишком личной для этой комнаты. — Музыка лучше. Она не врёт. Вот послушай…

Из динамика полились аккорды, напоминающие шум шаров невидимых планет. Танго сменилось фокстротом, и я вдруг представил капитана в смокинге, танцующего с южноамериканской красавицей.

Капитан подошёл к столу, где четверо стариков, словно алхимики, перебирали костяшки домино — белые точки на черной кости. Секретный код.

— Мой черед, — бросил он, и кости застучали, будто шифровальная машина.

Я остался один на один с эфиром. Танго вернулось, его ритм бился в такт метели за окном. Внезапно в музыке возникли помехи — свист и вой, будто вновь проснулись древние динозавры-глушилки.

Я вгляделся в приёмник: не мираж ли это? Но капитан, не оборачиваясь, произнёс:

— Не обращай внимания. Это эхо от спутников. Или от чего похуже…

Его слова повисли в воздухе, как дым от «козьей ножки». Я понял — здесь, в Чичиковке, даже радио было частью тайны, словно каждый хрип эфира хранил намёк на невидимую войну, которую вели где-то за горизонтом, используя технологии, которые убивают и ваших, и наших.

А мы слушали танго, зная, что за каждой нотой может скрываться шифр, за каждым треском — послание, которое изменит всё… или ничего.

— Капитан Погода, ты в шашки играешь? — обратилась ко мне дама позднего зрелого возраста, постукивая костяшками шашек о деревянную доску. Голос звучал так, будто она спрашивала не об игре, а о чем-то куда более важном. В её руках шашечница казалась древним артефактом, покрытым царапинами и пятнами от бесчисленных партий.

Не дожидаясь ответа, она расставив шашки с ловкостью фокусника. Себе взяла. Мои, стало быть, чёрные.

— Играл когда-то, — ответил я, сдерживая зевок. Ветер завывал в печной трубе, вторя ее вопросу. Глаза дамы сверкнули, будто она уловила слабину в моем тоне.

— Что такое треугольник Петрова? — спросила она, экзаменуя новобранца.

— Приём поймать дамку противника тремя своими, — буркнул я, вспоминая казарменные вечера, где шашки были единственным развлечением между дежурствами. Шашки и водка — тут, шашки и ром — там.

— Допустим, играл, — она кивнула, словно ставя галочку в невидимом протоколе. Её пальцы скользнули по доске, будто дирижируя незримым оркестром.

Партия началась стремительно. Шашки стучали, как метроном, отсчитывая секунды до разгрома. Знание треугольника Петрова оказалось бесполезным против ее хитрой, словно лисьи норы, стратегии. К двенадцатому ходу мои чёрные дрожали, как осенние листья на ветру, а её белые готовились праздновать победу.

— Не тороплюсь сдаваться, — процедил я, пытаясь разглядеть в узоре на доске хоть намёк на тактический ход. Вдруг прозвучит команда «В ружье!», и этот позор останется между нами.

— Здесь действительно много волков? — спросил я, чтобы выиграть время. Вопрос повис в воздухе, как дым от козьей ножки. Здесь большей частью курили махорку — заворачивали в бумагу, и курили. Махорка самосадная, не покупная. А бумага — ну, всякая.

Дама прищурилась, будто оценивая, достоин ли я знать ответ. — В Чичиковке нет, — начала она, перекладывая съеденные шашки в жестяную коробку. — Здесь знают, что из волчьей шкуры можно сшить шапку, жилет, а если шкур несколько, то и шубу. А это хорошие для Чичиковки деньги. Волки тоже это знают. — Она усмехнулась, обнажив золотые коронки. — А вот в Чаковском лесу да, водятся. Сколько — да кто ж считает. Дичь есть, есть и волки.