Предсказатель

В тринадцать лет мои способности вдруг растаяли, как дым на ветру. Родители перекрестились, а я ощутил себя внезапно оглохшим, ослепшим и парализованным разом. Но со временем смирился. В конце концов, глаза и уши мои остались при мне, а ноги бегали не хуже, чем у других — пусть и не лучше. Я увлекся спортом. Длинные дистанции. Сперва — скромные, но к училищу я уже щеголял первым разрядом на десяти километрах. Бег стал для меня не просто упражнением — он превратился в упоительный ритуал, в сладостное самоистязание. Любимая дистанция? Полумарафон. Полный марафон — удел избранных, тех, кому армия дает поблажки: «Ты — гордость дивизии? Ну так бегай, тренируйся, от остального мы тебя освободим!» Но я был всего лишь курсантом, потом метеорологом — не тем романтичным синоптиком, что предсказывает дожди и вьюги, а скромным служакой, из тех, кто возится с приборами, передаёт и принимает данные. Армейские будни оставляли мало времени для досуга, но бег стал моим личным побегом — развлечением с привкусом пользы. В армии, как известно, физическую форму поощряют. В разумных пределах, разумеется.

И вот, постепенно, как роса, проступающая на оконном стекле в предрассветный час, я начал замечать: способности мои, те самые, что в детстве прятались в закоулках подсознания, будто испуганные мыши, возвращались ко мне во время бега. Да-да, именно тогда, когда ноги, отрываясь от земли, рисовали в воздухе незримые дуги, а лёгкие, подобные мехам лаборатории алхимика, выжимали из ветра кислородное золото. Но что ещё удивительнее — со временем, даже без этого ритуального танца с пространством, я стал ощущать, как мир раскрывает передо мной свои карты, перелистывая страницы чужих судеб с лёгкостью библиотекаря, сортирующего пыльные фолианты. Фамилии, даты, болезни — всё это поступало прямо в сознание, будто невидимые татуировки, написанные чернилами времени на лбах прохожих. или вшитыми чипами, с которых я, как сканер, считывал данные.

Однажды, помню, взгляд мой скользнул по лицу охранника в гастрономе — и вдруг, словно фотовспышка в темноте, я увидел: «Сергей Петров, 53 года, перелом ребра в 1985-м, хронический бронхит, развод, дочь-студентка…» Но лечить? Нет, это не моя стихия. Ветрянка сына стала тому доказательством. Помню, как его щёки, усыпанные розовыми пузырьками, вдруг очистились за ночь, а я, проклиная своё тщеславие, слёг: тело моё покрылось сыпью, словно пергамент, испещрённый готическим шрифтом страданий. Три недели я метался в лихорадке, как персонаж повести о доме в тысячу этажей, заточённый в лабиринте собственных капилляров, в то время как врачи в белых халатах, подобные стае любопытных чаек, кружили у моей койки, крича о сложном случае возвратной ветрянки.

И ведь знал же, о, как ясно знал! — что закон сохранения энергии неумолим, как закон тяготения для яблока Ньютона. Вылечи рак — и сам станешь гниющей плотью, останови инфаркт — и сердце твоё разорвётся, словно граната в кулаке. Но разве сына оставишь? Вот в чём проклятие: любовь всегда сильнее разума, как весенний паводок сильнее плотины из детских кубиков. Хотя, признаться, после того случая я дал себе клятву, крепкую, как узлы на верёвках висельников — никогда больше. Пусть человечество тонет в своих болезнях, как Титаник в ледяной воде — у каждого своя роль в этом абсурдном спектакле. Сын? Ну, сын — это другое.

Зато погода! Ах, это совсем иное дело — лёгкое, как балет паутинки в луче заката. Предсказывать дождь по щемящей боли в мизинце, угадывать заморозки по тому, как воробьи, словно рассыпанные бусины, жмутся к теплотрассам — это же чистая поэзия, не требующая жертв! Мы все когда-то были такими — до того, как мозг, этот чванливый дирижёр, заглушил тихий оркестр инстинктов. Животные, эти немые философы, до сих пор шепчут нам об этом лапами по подоконникам, жужжанием в траве, бегством муравьёв в гранитные щели…

Служба же моя напоминала игру в шахматы с невидимым противником, где каждое искушение — ферзь, подступающий к твоей пешке-совести. Лотереи? Ха — ловушка для дураков, где выигрыш пахнет тюремной баландой. Поиск сокровищ? Да это же первый шаг к тому, чтобы стать ищейкой для тех служб, чья работа на первый взгляд как будто не видна. Нет, я держался, как монах-францисканец на карнавале, зная, что стоит лишь раз сорвать яблоко с Древа Возможностей — и тебя втянет в воронку, из которой нет возврата. Государство, этот голем в костюме от Армани, сразу приспособило бы меня для охоты за офшорными миллиардами, или, чего хуже, для тихих ликвидаций «в интересах Родины». А потом — лесная просека, запах хвои, смешанный с пороховой гарью, и холодок ствола у затылка, точь-в-точь как в том сне, что снился мне в детстве.

Но я молчал. Молчал, как рыба на льду рыбного же рынка, понимая, что в мире, где правящий класс — всего лишь актёры в чужой пьесе, единственная свобода — в умении вовремя притвориться статистом. И пусть где-то там, за горизонтом, бушуют ураганы чужой боли — мой удел был предсказывать заморозки, шептать о них Саввишне под жуткий хор зимней вьюги, зная, что лучшая магия та, что не оставляет следов. Кроме, разве что, луж на дороге, в которых, как в кривых зеркалах, отражается вечно бегущее небо. Но до луж еще поди, доживи.

Второе. Мне требуется контакт с объектом. Визуальный, вербальный, обонятельный, осязательный, вкусовой. Пожми руку, вдохни аромат духов, смешанный с дрожью страха, ощути под пальцами влажную от пота ладонь, услышь шёпот слов, что падают, словно перезревшие сливы, и тогда — лишь тогда — истина выскользнет из тумана, как серебристая рыбка из мутного пруда.

Леонид Ильич, о да, тот знал толк в таких объятиях: его медвежьи ручища, его губы, прилипающие к щекам соратников, словно пиявки, — всё это было не просто шаблоном приветствия. Нет, это был древний шаманский танец, в котором каждый поцелуй становился заклинанием, а каждое рукопожатие — переливанием тайных знаний. Брежнев, должно быть, видел сквозь года и преграды, как орёл видит мышь в траве — иначе откуда эта стальная хватка, эта непоколебимая уверенность в том, что мир лежит у его ног, как шкура, снятая с убитого тигра?

Что до фотографий, теле- и киноэкранов — сии суррогаты реальности бесполезны, как восковая груша для голодного. Спросите меня о лике Трампа, запечатлённом на обложке журнала, — и я увижу лишь типографскую краску, жалкую пародию на морщины жизни. Тайны лунных баз? Но разве может запах пыли Моря Спокойствия, этот холодный аромат вечности, долететь сквозь бездну космоса к моим земным ноздрям? Матч ЦСКА — Зенит? Даже если я буду там, на стадионе, где воздух дрожит от рёва тысяч глоток, где подошвы прилипают к пропитанным пивом ступеням — даже тогда не спрашивайте. Ипподромы? Ха! Там, где копыта выбивают ритм азарта, я предпочту поставить на вороного жеребца с глазами меланхолика — но лишь пивные деньги, сударь, лишь столько, сколько можно выиграть, не привлекая внимания. Ипподромная удача не слепая дева, а сутенер с фонарём в руке, высвечивающий жертву для Большого Брата.

О жене. Знать-то знал, конечно — как знал сомнительный запах в собственном подвале, который сначала игнорируешь, потом объясняешь сыростью, и лишь когда крысы начинают подозрительно поглядывать на тебя, признаёшь: да, труп зарыт в правом углу. Скандалы? Рукоприкладство? Нет, это для тех, кто всё ещё верит, что любовь можно починить, как сломанный телевизор. Я же выбрал иной путь. Попросился туда, где солнце в зените становится богом-убийцей, стирающим тени, а значит, и тайны. Тот самый генерал, конечно, поспособствовал — его протекция пахла, как дорогой коньяк с лёгким оттенком шантажа. Год спустя, вернувшись, обнаружил себя разведённым — о чудо современных технологий, когда брак распадается тише, чем пузырёк в шампанском! И сын… Да, сын. Горечь, похожая на вкус цикория в утреннем кофе: понимание, что моё отсутствие станет для него подарком судьбы. Он вырастет учёным, этаким гением с глазами, устремлёнными во Вселенную. Нобелевка? Возможно. Когда речь о десятилетиях, предсказания превращаются в гадание на кофейной гуще — но разве я стану врагом его звёздной судьбе из-за сиюминутной тоски?

Из командировки вернулся — и вот он, орден, сверкающий как насмешка. Церемония в Кремле: Второй пожал мне руку. Его ладонь была удивительно мягкой, как у кукловода, привыкшего держать нити. В гладких словах его сквозила сталь — и тогда я понял. Нет, не услышал — именно понял кожей, как понимают приближение грозы по мурашкам на затылке. Замысел Второго проступил сквозь его улыбку, как контуры скелета на рентгеновском снимке.

Позже, на фуршете, общаясь с другими награждёнными, я собирал мозаику: рукопожатия, где пульс выдавал страх, взгляды, увязающие в моих глазах как мухи в мёде. И план созрел — не логический вывод, а скорее гриб, проросший в темноте подсознания. Мысли ползали, да — но не как клопы (хотя африканские кровопийцы, эти тигры микроскопических джунглей, достойны отдельной поэмы), а как личинки майского жука, роющие извилистые ходы в чернозёме.