Предвестники табора

Глава 1

Всю дорогу Мишку клонило в сон — он так устал за последние несколько дней, что его глаза соловели, краснели и сильно слезились, стоило в них попасть яркому свету. Теперь, когда Мишка, наконец, уронил голову и задремал, а из-под дряблой занавески в автобусе изредка выбивались вспышки вечерней зари, я догадывался о так и не ушедшей красноте его глаз по опустившимся в изнеможении векам, которые воспалились на краях. Он почти спал. Только его руки с сильно, тоже будто бы до изнеможения раздувшимися венами, продолжали сжимать матерчатые узелки на рюкзаке.

Мишке, однако, в который уже раз не удалось полностью отключиться — помешала дорога, на которой становилось все больше гравия и выбоин. Автобус стал подпрыгивать, дребезжать, раскачиваться, — знакомые толчки, и с каждым из них во мне взмывал трепет.

Мишка чуть приоткрыл глаза и некоторое время смотрел в узкую щелочку между занавеской и рамой, на проезжавшее мимо алое пространство, потом, внезапно переведя взгляд на меня, улыбнулся, тряхнул своей кудрявой шевелюрой, зевнул и выпрямился.

— Ну что, получше? — спросил я, чувствуя блуждающую улыбку на губах.

— Я не выспался — но мне лучше, да, — сказал он, а затем прибавил, что ему никогда не удавалось заснуть в транспорте — так, чтобы полностью, — только немного забыться на двадцать минут. Но почему-то спать после этого совсем уже не хочется и чувствуешь себя изрядно отдохнувшим.

— Ха… у меня точно так же, — выпалил я.

— Да… это, значит, семейное… только потише говори, ладно?

Мишка отдернул занавеску и еще раз посмотрел на проплывавшее пространство уже в максимально доступном со своей позиции обзоре. Алый оттенок заката уплотнялся возле колес и прямоугольников преломленного света, которые, словно цветы, тихо распустились над деревьями, застыли; вся картина походила теперь на яркую пейзажную зарисовку, куда положили несколько увлажненных 236 стеклышек. Радостный покой и ни кусочка темноты, и неужели же еще в этом мире кто-то ссорится, конфликтует, противоречит друг другу?.. Могут ли теперь в этом замершем закате отличаться друг от друга все люди — разве только, что каждый, со своего угла зрения видит эти световые стеклышки в единственной для себя, неповторимой форме?

Когда мы въехали в город, Мишка спросил, сколько еще осталось ехать.

— До поворота на лес ты имеешь в виду?.. Забыл, что ли?.. Минут десять…

— Да я же редко ездил сюда своим ходом. Больше на машине, с папой… Ну, будешь совершать последние приготовления?..

Я достал пару сапог из рюкзака, а затем стал снимать ботинки.

— И чего ты не захотел сразу сапоги надеть, как я!.. Ты и пять лет назад не хотел сапоги в лес надевать.

Губы Мишки готовы уже были изломиться в паучьей ухмылке (теперь она появлялась значительно реже, чем раньше).

— Врешь — не было такого, — заявил я.

— Путаю, хочешь сказать?.. Ну да, возможно… Но то, что ты вечно спорил с матерью по поводу одежды, — вот это я помню совершенно отчетливо. Все шорты не хотел надевать, — он игриво подмигнул мне. Паучья ухмылка, наконец, появилась, — это-то ты не забыл?

Я покраснел и сунул ботинки в рюкзак; так ничего и не ответил.

— Поверить не могу, — сказал Мишка.

Я серьезно посмотрел на него.

— Во что? — и услышал в своем голосе невольное благодушие, которое, как мне тотчас представилось, придает мне взрослость; (Господи, ну что за глупости! — я чуть сдвинул брови); интересно, а что услышал Мишка? оттенок времени?

Сейчас я бы сказал, что это было слишком простым наблюдением. Я докончил:

— В то, что мы возвращаемся через столько лет?..

— Ну… лет не так уж и много прошло… и в это, и в то, что твоя мать отпустила нас с дедом одних…

Я шмыгнул носом.

— А это и впрямь так удивительно?

— Учитывая, что я ее уламывал? — Мишка сделал ударение на местоимение «я».

— Нет. Учитывая… ну… дядю Женю, — два последних слова я произнес какой-то специальной интонацией — так, словно выговаривал сложное иностранное имя.

— Ага!..

Я готовился к тому, что он, заслышав мою реплику, в который уже раз начнет «назидать» — ненавязчиво, мол, «тебе не стоит напирать на мать, это было бы эгоистично. А в данный момент ей тем более нужны покой и забота — твоя и… дяди Жени. Раз она полюбила дядю Женю, значит, его забота пойдет ей на пользу».

Далее Мишка вряд ли сказал бы напрямую: ничего такого особенно плохого в дяде Жене нет, и чего ты так на него взбеленился? Неужели до сих пор не сумел найти с ним точек соприкосновения? Ведь ты отдыхал на его даче все эти годы… Неужели не сумел?.. И уж точно Мишка ни в коем случае не употребил бы слова «ревность». Нет, скорее всего, он продолжал бы следующим образом:

«Вот моя мать, к примеру, уделяла мне внимания значительно меньше — всегда. Но в этом было множество плюсов. И в твоем случае точно так же, разве нет? Если плюсов меньше сейчас, то ранее — пять лет назад — это дало тебе возможность избавиться от нажима и серьезно заняться литературой», — что-то в таком духе. Льстя мне в самом конце.

«Но это же пять лет назад, а теперь что?» — возразил бы я.

И тогда Мишка положил бы меня на обе лопатки таким приблизительно ответом:

«Но ты же и теперь занимаешься литературой».

Думаю, если бы мне удалось научиться полностью предсказывать Мишку, я бы посчитал, что многое преодолел в жизни…

Однако к своему «ага!» Мишка присовокупил совсем иное:

— Знаешь, то, что она отпустила нас… меня это удивляет, меня… все еще… невольно… я же не знал, что кое-что поменялось. И не кое-что, а многое… и коренным образом.

— Ты имеешь в виду не только…

— Все. Все поменялось. Вообще. И, главное, с моим отцом…

Через Мишкино плечо я мог видеть нашего деда — он сидел на задних сиденьях автобуса; каждый раз встречаясь со мною глазами, он вскидывал голову, — будто я окликнул его, и он теперь ждал, что же такое я ему скажу; потом браво подмигивал.

Что и говорить, совершенно неподходяще, — но его ничто не печалило (во всяком случае, внешне уж точно ничто), и это меня столько же удивляло, сколь и вдохновляло. Мать сказала мне, что неделю назад, когда дядя Вадик умер в больнице, она очень боялась: как войти в дедову комнату и сообщить ему о смерти сына? «Его ведь удар хватит!.. Но как быть? Надо же сказать».

«Я знаю: ты вошла в комнату и попыталась его подготовить — сначала».

Я сказал это даже с некоторым мнительными видом и интонацией; хотел показать, что мне наперед известны все ее мысли, слова, действия… Пожалуй, я стремился ужалить мать, но тотчас приказал себе сбавить обороты — потом буду жалить, через пару месяцев; когда все рассосется.

С другой же стороны, думаю, и не ставя перед собой цели ужалить, я, так или иначе, сказал бы нечто подобное, потому как несколькими секундами раньше мне вдруг пришло в голову, что в фильмах было полным полно подобных «щекотливых» сцен. Мать, вероятно, завела разговор примерно так: «Есть одна новость, которую я должна сообщить тебе…»

«В чем дело?» — спросил бы дед, обернувшись от стола, на котором лежал том Большой советской энциклопедии.

«Плохая новость… очень, очень плохая», — сказала бы мать и т. д.