Предводитель маскаронов
Шрифт:
Я горько вспоминала, как подсидела Сёму. Сёма мне как-то позвонил и сказал, что у него дизентерия или холера, что он должен был для газеты «***» написать обзор, но не успел, и уже не успеет, так как санитары с носилками уже идут по лестнице, чтобы его забрать в Боткинские бараки. Умирающий Сёма просил меня написать обзор и выслать его редактору. Я сделала, как просил Сёма. Потом мне позвонил редактор и сказал, чтобы все следующие обзоры я писала. Вместо Сёмы. «А как же Сёма? Он же поправился!», — воскликнула я. Редактор с серьгой в ухе сказал мне, что теперь обзоры буду писать для газеты я. Сёма, когда поправился, сказал мне, что презирает меня, и уехал навсегда во Франкфурт. Или в Штутгарт. В-общем, один фрукт, куда он уехал. Нет его с нами больше.
Мерзость приходит стаями. Позвонил Сладкий. Он
При мыслях о Педрине мне вдруг нестерпимо захотелось услышать дурацкий «Шолом» Влада и расспросить о подробностях. Хотелось трахнуть его. Он приучил меня трахаться каждую ночь. Я позвонила ему домой, его не было. Потом ещё пару раз. В два ночи раздался звонок. Влад говорил мне что-то столь мерзкое, что я даже не поняла, что. Это была вонь раздавленного скорпиона, желающего опрыскать перед смертью пятку, которая по нему прошлась. Я слушала спокойно, как ледяную песню, эту вонь эгоцентричного жадного одинокого самца. Представляла, как воняет он в своей комнатухе с окнами на Шпалерку, на её бессонные фонари и классическую стену в копоти напротив… Пьяный, обобранный… Я сама была такой же, наверное. Мы ещё раз послали друг друга на три заветные буквы. До пяти утра он звонил раза три, выплёвывая на меня свой горький напалм и стремясь меня уничтожить. Мы раза три ещё друг друга послали всё туда же. На сердце был лёд, я теряла очередного самца.
Через два дня раздался звонок в дверь. Это был Влад во всём белом, в индийском каком-то костюме из прозрачного ситца, с дымительной палочкой в руке. Вид у него исстрадавшийся.
— Давай помиримся. И никогда, никогда… Я ходил к буддистам в дацан. Вот Свеча Мира, — он протянул мне тощую дымительную палочку. — Где сырая картошка?
Я не поняла, зачем сырая картошка, но Влад сам уже её разыскал на моей кухне. Воткнул в неё палочку и поджёг её.
— Эта Свеча Мира будет гореть всю ночь, и настанет мир. Буддисты сказали мне, что пьющие бесы покинут меня за два дня, с понедельника я больше не буду пить.
Влад выпивает свою «Охоту», но не до омерзения. У нас с ним опять происходит прекраснейший секс.
Однажды ночью, не помню когда, Влад говорит мне: «Я сейчас тебе скажу. Сейчас скажу. Потом никогда уже больше не смогу этого сказать. Я люблю тебя». Он засыпает, и я засыпаю. Я просыпаюсь и не помню, было ли так на самом деле. Радостная мужская сталь пришла к нам…
Деньги Влад пропил. Он допился до такого состояния, что секса между нами не было. Секса с трупом не бывает. Ночью он неожиданно встал и пошёл куда-то. Пытался выйти в зеркало в шкафу. Больно стукнулся всем телом, чуть не опрокинув на себя шкаф.
— Гуля, помоги мне, — попросил он.
Я открыла дверь, включила свет в коридоре, довела до совмещённого санузла. Через минуту решила проверить, что он там делает. Влад с наслаждением ссыт в ванную. Потом снимает шланг с душем на конце, тщательно обильно обмывает ванную. Возвращается с трудом, стуча своими костями об мои стены, падает на наш траходром и мерзко вонюче храпит.
Утром я спрашиваю его: «Ты зачем в ванную нассал?». Он говорит, что даже есть такая поговорка «Только покойник не ссыт в рукомойник», что в пьяном виде джентльмену ни за что не попасть в унитаз, что он берёг пол от мочи. Вместо рукомойника ему была ванная — хороший такой, добротный унитаз с безбрежными краями, куда можно струячить в разные стороны.
Владик позвонил ночью. «Куда ты делся?» — спросила я его скучным голосом. Владика я не видела полтора года. Он позвонил мне, он был трезв и
изыскан, и я поняла, что должна ехать к нему в его комнатку размером с могилу, увеличенную в 24 раза. 24 гроба в эту комнату бы влезло — 4 умножить на 6.. Мне было плохо, меня всю комотозило.До Владика меня перехватил театр, они хотели, чтобы я посмотрела их спектакль. За мной увязалась Нина. Мы смотрели нервный спектакль, где все актёры, даже мужчины, рыдали натуральными слезами. Актёры выкладывались всерьёз, рядом с моим первым рядом стоял актёр лет сорока, и по красному его распухшему лицу текли слёзы. «Ба, да сколько же соли надо ему есть, чтобы восстановить баланс в организме», — думала я. В зале некоторые зрители, очевидно, не имеющие в своей скучной вялой жизни повода порыдать власть, делали это вместе с актёрами. На второе отделение я уже не могла остаться, я устала, как если бы была свидетелем коммунальной склоки. Разыгрываемые сцены и персонажи от потоков натуральных слёз мне не стали ближе. Чтобы растрогать до глубины души, вовсе не нужно показывать слёзы, голые жопы и кровь. Особенно старалась одна красивая девушка-актриса, морда у неё была покрыта нервными пятнами, слёзы из неё струячились, как из душа. Злой режиссёр бил по зрителю ниже пояса, он не отказался бы, пожалуй, от публичного кровопускания и совокупления. «Да ведь это не искусство», — плюнула я и пошла к Владу.
Зритель — это такой нежный инструмент, на нём можно так нежно играть, если мастерски нажимать изредка на нужные точные ноты. Совсем не надо бить зрителя сапогами и показывать ему мясо.
Нина увязалась за мной, ей нужно было в другую сторону, но она что-то бормотала про конечную остановку у метро, где не так страшно ночью. Я прекрасно понимала Нину, ей просто хотелось посмотреть на Влада. Посмотреть и стырить чужого самца, вот чего хотелось одинокой, давно не трахавшейся Нине. Влад стоял в капюшоне, был страшен и прекрасен. Меня почему то всю трясло, я не видела Влада полтора года. Перед глазами вставали сцены близости с ним, мне хотелось Влада так, что ноги сводило.
Влад как на пустое место посмотрел на Нину, при виде меня глаза его засверкали. Я попрощалась с Ниной и пошла к Владу. У меня было предчувствие большого секса, которого я была лишена за какие-то грехи в своей жизни.
Влад включил видик, и мы смотрели с ним какое-то панковское английское ретро — комедию 60-х с названием типа «Смысл жизни».
Ведь ты знаешь, а самое то ужасное — это дыры из неразделённых чувств и пустот. Это как бросаешь шарики, и ни один в лунку не попадает. Я люблю не тебя, а те чувства, которые ты мог бы во мне пробудить, и даже пробудил, хотя не воспользовался ими. Я люблю не твоё тело, а тот кайф, который оно доставляло мне, вызывая мечтания о чём-то ещё более совершенном и прекрасном, что могло бы случиться между нами, но не случилось. Я люблю в тебе то, что могло бы произойти с нами, но не произошло или произошло не так. Я гаденький Бланшо, который скользит как Голум вокруг жертвы во тьме, пристально отслеживая каждый её вздох. Я отсекаю реальность, которую хотят со мной построить такие же несчастные мечтатели-страдальцы, недоделанные строители самих себя. Долгострой длиною в жизнь, жертвы замороженных стройплощадок. Сольнесы.
Я была счастлива. Началась какая-то новая жизнь. Мне понравилось, как дрожал Владик. Я как-то ночью его спросила, когда его колотило как электричеством: «Ты чего, допился, да? У тебя как у актёра Лебедева в спектакле «Холстомер», да? Только не руки, а ты весь, да?». Он на меня посмотрел так доверчиво как-то и распахнув глаза: «Это дрожу так оттого, что хочу тебя».
Опять исчез. Неделю не звонит. Да и ладно. Скорпионы исчезают на год и на два. В норе им надо отсидеться. Психика у них такая злобная. И вообще мужики живут так, будто рассчитаны на 100 лет. Будто 100 лет у них впереди, и можно исчезать на 2 года, на 3, на 20 лет, потом возвращаться к любимой, которая уже не та слегка. Годы что-то подпорчивают, а что-то улучшают. Мне иногда кажется, что мужики ищут именно того, неснашиваемого и непротухающего, что есть в женщине. И только под давлением внешним делают вид, что любят в женских человеках более всего юное мясо.