Прекрасны ли зори?..

И тут, будто рассекая наши сердца, пронзительно загудел паровоз. Состав судорожно дёрнулся и стал медленно набирать скорость. Ребята, следившие за нами, перегнувшись через перекладину в дверях, обеспокоенно закричали, замахали руками.

— Батыршин, живее! — раздался громкий голос нашего командира.

— Целуй свою зазнобу и лезь в вагон! — подзадоривают ребята.

— За нас тоже поцелу-у-уй!..

Когда мой вагон поравнялся с нами, Иван протянул мне руки:

— Гильфан, давай!..

Сафиулла сунул мне большой узел с гостинцами. Я ещё раз обнял всех и бросился за вагоном.

— Гильфан! — позвала Рахиля.

Я резко остановился.

— Прощай! — сказала она, подбегая, и сунула мне в руку маленький бумажный свёрток.

— До свиданья, Рахиля! Спасибо! — Я крепко сжал её длинные прохладные пальцы.

Поезд уже порядком разогнался. Я ухватился за протянутые мне руки. Ребята втащили меня в вагон.

— До свиданья, родные!..

— Счастливого пути-и! Возвращайтесь живыми-здоровыми!..

Я перегнулся через перекладину и махал рукой до тех пор, пока они не исчезли из виду. Перед глазами всё ещё стояла мама и вытирала платочком глаза. Мне и самому хотелось плакать. Я не успел им сказать и малой доли того, что хотел.

Вспомнил, что в кулаке сжимаю свёрток. Развернул его. В нём оказался батистовый вышитый платочек. По вагону распространился лёгкий аромат духов. А в этот платок был завёрнут ещё один, в точности такой же, и записка.

«Гильфан! Часто вспоминаю тебя. Собиралась о многом посоветоваться. Жаль, нет для этого времени. Скоро вторично поеду сдавать экзамены в лётное училище. Постараюсь добиться своего! Недаром же ты говорил, что у меня мужской характер. Прощай. Дружба остаётся в силе.

Дарю на память платок. Вышивала сама. Кажется, исстари водится, что девушки другу при расставании дарят платок. Второй — для друга твоего Ивана, о котором ты пишешь мне в каждом письме. Будь здоров.

Рахиля».

— Да, Батыршин, славная у тебя девушка, — сказал командир, прочитав записку. — Ради такой не грех было бы и самовольно убежать, — и с лукавой улыбкой подмигнул мне.

Мы развязали переданный Сафиуллой узелок, стали лакомиться домашними пирогами.

Иван то и дело вынимал из кармана свой новый платок, разглядывал его со всех сторон, подносил к носу, вдыхая аромат духов, прятал. Потом опять вынимал.

— Да-а, умница твоя Раечка, и про меня не забыла, гляди-ка! Рукодельница-то какая! — приговаривал он.

— Да, Рахиля и в самом деле достойна похвалы. Она всё умеет. Только своенравная очень. Свободу любит. Птицей в небе, ветром в поле хочет быть…

Вдруг гармонист растянул гармонь. Грянула песня. Задорная и нежная. Потонул в ней перестук стальных колёс. Про девушку, ожидающую со службы солдата, была та песня.

Я и прежде не раз слышал эту песню, но не замечал в ней ничего особенного. А сейчас она взяла меня за Душу.

Мы ехали этак семь суток. Перебрали все песни, какие только знали. Среди нас нашлось немало острословов, которые своими шутками заставляли забыть о томительности долгого путешествия. Уже у всех болели бока: спали на дощатых нарах, слегка присыпанных соломой. Чтобы поразмяться, посредине вагона устраивались пляски под аккомпанемент гармони и дружное хлопанье в ладоши.

На восьмой день на каком-то глухом полустанке мы высыпали из вагонов. Со всех сторон вплотную к железной дороге подступала тайга. Глянешь на вершину золотоствольной сосны — с головы слетает кепка. Берёзы уже начали сбрасывать листву. Белоствольных красавиц берёзок и здесь полным-полно. Они мелькают между мшистых тёмно-зелёных разлапистых елей, и кажется, что откуда-то сверху сюда проник луч света. Вот, оказывается, как выглядит тайга, в глубь которой, может, ещё не ступала нога человека. Тишина вокруг. Только слышно, как поскрипывают вековые сосны да хрипло каркает ворона, перелетая с ветки на ветку. А воздух какой!

Раздалась отрывистая команда. Мы построились в длинную шеренгу вдоль состава. Командиры отделений провели перекличку. После этого мы перестроились в колонну.

Нас привели в бараки, которые оказались совсем неподалёку, но были тщательно скрыты за деревьями. Бараки обнесены высоким частоколом. У ворот стоит часовой.

Это был лагерь, где на первых порах обучали новобранцев, которым предстояло нести службу на границе.

Нам с Иваном не повезло: мы попали в разные роты. Здесь были свои порядки, и с нашими желаниями никто считаться не хотел. Видеться с ним мы стали редко.

Мне часто вспоминались слова Халиуллы-абзыя. Он говорил, что для солдата самые трудные — это первые дни. Ешь — вроде бы не наедаешься. Спишь — и вроде бы не высыпаешься. Хорошо, что предупредил меня Халиулла-абзый, не то с тоски и горя, кажется, я помер бы.

Новобранец ещё не солдат. Новобранец станет солдатом, когда привыкнет к трудностям, научится их переносить; когда тревоги по ночам, многокилометровые марш-броски, рукопашные схватки в темноте, меткая стрельба станут его обычной повседневной работой.

Здесь обыкновенные парни вскоре становятся солдатами.

Но солдат — это ещё не пограничник…

Однажды глубокой ночью мы вернулись вконец измотанные с учения. Без сил повалились на койки. Только у меня смежились веки — вдруг тревога. Чтобы одеться и при полном снаряжении выстроиться, даётся всего три минуты. А я и так зол на самого себя — третий день кряду не разлучаюсь со шваброй. Что же это я, думаю, такой недотёпа? Хуже всех, что ли? Пора отвыкать нежиться в постели. И воспоминания о домашнем уюте долой! Спать так спать, не растрачивая на пустые размышления ни одной минуты, отведённой для сна! А при этом одно ухо всегда должно оставаться настороже, чтобы не пропустить возгласа дневального: «Подъём!» Команда эта может раздаться в любую секунду. Ни один из прочих звуков сну не мешает — пусть хоть из пушек палят. Надо себя приучить к этому. Но если дневальный голос подал, я должен тут же стоять на ногах. Раз-два — и готово!

Как только подали команду, я и решил выполнить свои благие намерения. Не успел голос дневального долететь до противоположного конца казармы, я уже отбросил одеяло и, схватив брюки, прыгнул в них обеими ногами сразу, натянул гимнастёрку. Глаза ещё не совсем открылись, а руки работают. Казарма наполнена скрипом коек, шорохом, недовольным бормотанием. Гулко шлёпаются об пол босые ноги ребят, прыгающих с верхнего яруса.

Сидя на полу, натягиваю сапоги. Один сапог по мне, другой почему-то жмёт. Догадываюсь, что чужой надел. Но разбираться уже недосуг. «После физзарядки поменяемся», — думаю. Выбежал во двор и стал в строй. Фу-ты, запарился. Но успел. Успел! Наконец-то сегодня избавлюсь от осточертевшей швабры!..

Взводный делает перекличку.

— Я! — бойко отвечаю, услышав свою фамилию.

Голос у меня звонкий сегодня, радостный. Стою, горделиво выпятив грудь.

Взводный не спеша идёт вдоль строя, внимательно оглядывает каждого. Остановился напротив меня, щурится. Чувствую, ищет, к чему бы придраться. «Что ты уставился? Проходи же!..» — злюсь про себя. А сам лихорадочно гадаю: «Может, ворот забыл застегнуть?» Нет, кажется, пронесло. Взводный пошёл дальше. Я облегчённо вздохнул. И в этот момент резкий голос взводного заставил меня вздрогнуть: