Прекрасный

– Да?

– Щистящий порошок саконщился, – холодно сообщила Зуля. – Ванну щистить нещем.

– Как закончился? Я вроде покупала, – Верочка растерянно посмотрела на розовую «Баленсиагу», словно та могла знать, куда подевалась почти полная банка олдскульной вонючей дряни, которую ретроградка-Зуля предпочитала новомодным спреям и гелям.

– Не снаю, – отрезала Зуля. – Нету нищево. Сафсем пустой.

– Ну хорошо, то есть, я хотела сказать, плохо, то есть возьмите, пожалуйста, другое средство, корейское, в хозяйственном шкафу. Такая белая бутылка с оранжевым распылителем.

– Корейская, – зловеще протянула Зуля. – Сащем покупать корейская, если надо было покупать нормальный щистящий порошок, да?

– Так получилось, – попыталась оправдаться Верочка. – Может, мальчики рассыпали…

– Мальщики! – грозно сказала Зуля. – Кстати про мальщики! В комнате у Андрея…

– А это не ваш Эдвард там в сугробе лежит? – розовая «Баленсиага» озабоченно тронула Верочку за рукав.

– Кажется, мой… – Верочка привстала со скамейки. – Зуля, дорогая, я никак не могу сейчас говорить, просто возьмите пока корейскую, а я… Эдвард! Эдвард! Иди сюда! Варежки промокли?

Негодный поросенок, увлеченно барахтавшийся в сырой куче грязного снега, не удостоил ее ответом.

– Эдик! Эдичек! – громко засюсюкала розовая «Баленсиага», явно желая ей помочь. – Иди сюда! Бабушка тебя зовет!

– Эдвард! – Верочка тяжело приподнялась со скамейки.

– Сидите-сидите, я его сейчас приведу! – проворная девица вскочила, сбегала к площадке и через полминуты уже тащила упирающегося Эдварда к скамье.

– Что же ты не слушаешься свою бабуленьку, Эдик, – ласково увещевала она сердитого мальчугана, – стареньких надо уважать, и…

– Сама Эдик, – сердито перебил ее мальчик. – Я Эдвалд. А она – моя мама.

– Мама? – молодая нахалка недоверчиво уставилась на Верочку. – Это сколько же…

– За сорок, – холодно ответила Верочка. Розовая «Баленсиага» вылупилась на нее так, словно услышала «за девяносто». Да, милая, да, – сердито думала Верочка, роясь в сумке в поисках сухих варежек, – после сорока у некоторых еще иногда случается секс, а потом ты до последнего надеешься, что это климакс, пока этот «климакс» не начинает радостно пинать твою печень. – Эдвард! Куда?!!

Беззастенчиво притворившийся глухим Эдвард Портнягин, выхватив из ее рук варежки, уже бежал обратно к площадке, где его ждала восхитительная куча сырого грязного снега, толпа веселой мелюзги и «класивая» девочка по имени Аннабель-Княженика-Сафия. Присевшая на дальний конец скамьи розовая «Баленсиага» нерешительно ерзала, словно не в силах решить, достоин ли ее высочайшего общества человек, не только рожающий детей в возрасте, когда приличные люди уже запасаются белыми тапочками, но и безответственно отдающий их в бывшую «Радугу». Телефон тренькнул снова – очевидно, Зуля решила, что недостаточно высказала ей за отсутствие любимой отравы. Верочка скосила глаза – на заблокированном экране высветилось: «Друзья! Приглашу одного счастливчика…»

Это было сообщение из телеграм-канала какого-то молоденького актера, на который относительно недавно подписалась Верочка – он вроде бы сыграл Эдварда Саншайна в грядущей экранизации «Заката на рассвете». С этой экранизацией продюсеры носились уже лет пять, если не больше, то анонсируя ее, то вновь откладывая, то заваливая интернет фотографиями красивых молодых артистов в гриме, то снова и снова объявляя рекаст. Из заявленных с самого начала актеров в проекте неизменно оставался лишь признанная сериальная звезда Юрий Воронов, которого пригласили на роль герцога Миднайта, зловещего опекуна юного Эдварда – про Воронова в фанатских кругах говорили, что он не то брат режиссера, не то лучший друг генерального продюсера, не то вообще любовник самой Жени Фишер. К этой экранизации, которая сначала должна была быть сериалом, потом полнометражным фильмом, потом снова вроде бы сериалом, Верочка с самого начала относилась довольно скептически – ну сами посудите, разве наши в состоянии снять что-то приличное? «Закат на рассвете» был великой книгой, достойной Голливуда, уж никак не меньше – однако, как истинная фанатка, она аккуратно подписывалась на каждого актера, которого продюсеры объявляли очередным Эдвардом. По слухам, съемки состоялись еще прошлым летом, но, кроме мутных фоток, изредка публикуемых в сети фан-клубом Юрия Воронова, никаких доказательств этому не было.

Вздохнув, Верочка открыла Телеграм. Молодой актер с дурацкой фамилией Убожин писал:

«Друзья! Приглашу одного счастливчика на «Отелло» сегодня в семь вечера! Хотите увидеть нас с Юрием Вороновым на сцене Академического? Пишите «ХОЧУ» в директ, победителя выберу рандомайзером через час. Время пошло!»

– Мам! – раскрасневшийся сынишка вернулся с полдороги и решительно полез в сумку. – Пить!

– Да ты уже почти все выпил, – покачала головой Верочка, глядя, как, запрокинув голову, мальчишка ловит языком последние капли.

– В следуюсий лаз возьми больсе! – сурово отчитал ее ребенок и бросился к своей даме:

– Девочка! Подозди! Я иду!

– А все-таки как хорошо вы уже разговариваете, – розовая «Баленсиага», видимо, все-таки посчитавшая Верочку достойной своей компании, снова подсела к ней поближе. – Сколько, вы говорите, вам, четыре?

– Четыре с половиной, – медленно проговорила Верочка.

Четыре с половиной года. Вот уже четыре с половиной года вся ее жизнь состояла из грязных памперсов, бутылочек, бессонных ночей, соплей и невынесенных горшков. Четыре с половиной долбаных года она не выбиралась никуда, кроме игровых комнат в торговых центрах и детсадовских утренников. Если бы не «Закат на рассвете», неизменно даривший ей сладкое забытье, вдохновение и простор для творчества, за эти четыре с половиной года она сошла бы с ума, и Портнягину пришлось бы запереть ее в холодной каморке на чердаке их старого поместья, приставив ходить за ней пьянчугу-служанку… впрочем, эта история, кажется, уже была написана какой-то другой бедняжкой. Верочка с тоской обвела глазами свою невзрачную действительность – унылую детскую площадку, стиснутую со всех сторон панельными многоэтажками, мутное февральское небо, серый снег с торчащими из него тощенькими измученными деревцами, а потом нажала на аватарку актера Убожина и в открывшемся окошке личных сообщений недрогнувшей рукой набрала: «ХОЧУ».

Глава 2. Митя

– Убожин, ерш твою медь, опять дрыхнешь? – голос помрежа Совкова напоминал рев раненого бегемота – ну, по крайней мере, Мите спросонья почему-то подумалось, что раненый бегемот должен реветь как-то примерно так.

– Нет, что вы, Афанасьстепаныч, я не сплю, не сплю, – забормотал Митя, выпутываясь из одеяла. – Что-то случилось? Юрий Константинович заболел? Заменить надо? Я могу! Я готов! Я весь его текст знаю, и все мизансцены, и…

– Размечтался, – сердито фыркнула трубка. – Заменить Юрия Воронова артистом Убожиным, ты в уме вообще?

– Я? – растерялся Митя, – я…

– Убожин! – рявкнула трубка. – Ты контрамарку просил? Можешь записать одного человечка вместо Зинченки из репчасти на сегодня, у него там не сможет кто-то. Позвони администраторам, добавочный два-двенадцать, скажи им, что у Зинченки минус один, а у тебя плюс.

– Ой, Афанасьстепаныч, большое вам спаси…

– Чтобы был сегодня вовремя! – помреж Совков, видимо, решил больше не тратить на него свое драгоценное время. – А не как обычно! Это понятно?

– Да, Афанасьстепаныч, конечно, Афанасьстепаныч, – покорно закивал Митя в замолчавшую трубку и с тоской посмотрел на часы, криво висевшие над соседней кроватью. Пятнадцать минут второго… блин, он когда-нибудь выспится вообще?

Митя Убожин жил в Москве уже три с половиной года – что, между прочим, составляло почти пятую часть его жизни! – и по праву считал себя практически коренным москвичом, но вот только ему до сих пор никак не удавалось привыкнуть к здешним скоростям. В поселке городского типа Нижнее Трясово, которое он осчастливил своим рождением двадцать лет назад, время текло медленно и размеренно, и каждому событию здесь был заранее назначен свой срок: ежедневно ровно в семь утра от остановки отъезжал автобус в райцентр, ежегодно тридцать первого декабря в местном ДК проводили дискотеку, а каждого пятого и двадцатого в сельпо к вечеру неизменно заканчивалась водка – словом, жизнь в Нижнем Трясове была понятной и простой, будто картинки в книжке про Колобка. Москва же была стремительной и непредсказуемой: в этом городе буквально все случалось внезапно, шло не по плану и, не успев толком начаться, моментально заканчивалось, оставляя Митю лишь беспомощно хлопать глазами где-то на обочине жизни.