Прекрасный

– Слышь, как тебя, – покровительственно обратился он к Мите. – Какой монолог читать собираешься?

– Я? Чацкого, – удивился Митя (питерский был совершенно не похож на человека, которого мог интересовать хоть кто-то помимо собственной персоны).

– Чацкого, – презрительно усмехнулся питерский. – Ну ты даешь. Давай уж тогда Гамлета сразу.

Митя хотел было спросить, что не так с Чацким, или гордо парировать, что он и Гамлета может, если надо, но тут питерский неожиданно придвинулся ближе и, понизив голос, сказал:

– Нафталин твой Чацкий, вот что. Всех, кто четыре года назад, ну, в прошлый набор, к Василевскому с Чацким приходил, он даже слушать не стал, сразу домой отправил.

– А ты откуда знаешь? – задохнулся Митя.

– Да так, – качнул кудрявой головой питерский. – Связи, знаешь ли, имеются.

– Блин, ну тогда вместо Чацкого я могу… – расстроенно начал было Митя, но питерский остановил его:

– Короче. Я знаю, с чем Василевский точно пропустит на второй тур. Всех, кто с этим приходил в предыдущие дни, пригласили дальше, усек? Давай телегу свою, ща текст скину.

– Спасибо, но… а почему ты мне помогаешь? – подозрительно спросил Митя, уже потянувшись достать телефон. – Зачем это тебе?

– Милосердие, – пожал плечами питерский, – есть такое слово, слыхал? К тому же у нас с тобой типажи разные, ты мне вообще не соперник.

Текст, присланный питерским, по здравому рассуждению, был какой-то странный. Сложный, нервный, дерганый, местами и вовсе непонятный… понятно было одно – он был в сто, нет, в тысячу раз круче заезженного до дыр Чацкого! Митя быстренько зазубрил первую половину, по горькому опыту уже зная, что до конца его никто слушать не станет, для очистки совести записал окончание на ладони, и тут его позвали внутрь. «А вы когда-нибудь забываете, когда любите, что… когда… когда любите, что…» – повторял он про себя, идя за своим сопровождающим и с ужасом осознавая, что, кажется, уже забыл то, что выучил несколько минут назад. Он попытался было вспомнить своего многострадального Чацкого, но тот, как назло, тоже напрочь испарился из его головы. Охваченный священным ужасом, Митя не смотрел по сторонам, не замечал, куда его ведут, и очнулся лишь перед медленно открывавшейся массивной старинной дверью.

– Убожин? Заходите, – сказал кто-то. Митя вошел, огляделся – в белой аудитории с колоннами, больше похожей на бальный зал из исторического фильма, за длинным столом о чем-то разговаривали какие-то люди. По центру сидел великий Василевский, которого Митя загуглил тремя часами ранее, остальных он не знал – ну, во всяком случае, среди них не было ни одного лица, которое было бы ему знакомо по бесконечным маминым сериалам.

– Убожин Дмитрий Викторович, – громко представился Митя. Комиссия не обратила на него ни малейшего внимания – Василевский, вертя в пальцах ручку, внимательно слушал сидевшую рядом с ним немолодую грудастую брюнетку в розовом костюме, остальные переговаривались между собой, словно никакого Убожина Дмитрия Викторовича перед ними и не было вовсе. Митя сглотнул. В бесчисленных видосах, которые он в рамках подготовки к поступлению весь прошлый год смотрел в сети, говорили, что главное – это обратить на себя внимание. Быть необычным, внезапным, не таким, как все. Поразить равнодушных уставших педагогов. Выкинуть какой-нибудь фортель – запеть, кукарекнуть, выдержать мхатовскую паузу… Митя был не так чтобы прямо очень большим специалистом по выкидыванию фортелей, но – была не была!

– А вы когда-нибудь забываете, когда любите что – любите? – зажмурившись, выпалил он. Бормотание прекратилось. Митя приоткрыл один глаз. Люди за столом, не шевелясь, внимательно смотрели на него, а Василевский замер, не донеся ручку до бумаги.

– Я – никогда! – горячо воскликнул Митя, для верности изобразив рукой интенсивность этого своего «никогда». Василевский отложил ручку в сторону, грудастая темноволосая дама рядом с ним почему-то наклонилась и спрятала лицо у него на плече. «Жена, наверное», – подумал Митя и продолжил:

– Это как зубная боль, только наоборот – наоборотная зубная боль. Только там ноет, а здесь и слова нет, – честно говоря, он не очень понял, что хотел этим сказать автор, но на всякий случай скривился и осторожно подвигал челюстью – уж что-что, а зубную боль он себе представлял ой как хорошо. У брюнетки в розовом задергались плечи. Молодой мужчина в синем свитере справа от Василевского уронил лицо в ладони и беззвучно затрясся, не то от смеха, не то от рыданий. Василевский сидел прямо, всем своим видом выражая крайнюю заинтересованность происходящим.

– Какие они дикие дураки, – улыбнулся ему Митя, глазами показывая на мужчину в свитере и пожимая плечами, как бы говоря «ну дебил, что с него взять». – Те, кто не любят – сами не любят, будто дело в том, чтоб тебя любили.

Василевский, кажется, перестал дышать, завороженно глядя на него так, словно бы Митя был брюнеткой в розовом, внезапно показавшей честной публике свои сиськи.

– Я не говорю, конечно, – раскованно продолжил Митя, выдыхая – кажется, он больше ничего не боялся, – но встаешь как в стену. Но вы знаете, нет такой стены, которой бы я не пробил… ла, – растерянно закончил он.

В аудитории стояла гробовая тишина, нарушаемая отчетливыми всхлипываниями грудастой брюнетки.

– Э-э-э, – отмер, наконец, Василевский, сочувственно погладив дамочку по плечу, – Дмитрий. Викторович. Уточните пожалуйста, а что это вы нам сейчас прочитали?

– Марина Цветаева, «Повесть о Сонечке», – ответил Митя, украдкой взглянув на исписанную ладонь.

– Но вы же в курсе, что это женский монолог, да?

– Да? – поразился Митя. Комиссия безмолвствовала, лишь грудастая розовая дама продолжала нервно всхлипывать, то и дело прикладывая к покрасневшим глазам бумажный платочек.

Это было фиаско. Полный, лютейший провал. И, главное, на пустом же месте… читал бы спокойно своего Чацкого, но нет, надо было послушаться этого гада! Ну и гнида же ты, питерский, попробуй только на глаза мне попадись…

– А, да, – сжав кулаки, повторил Митя. – В курсе, да

– И почему же вы его выбрали?

– Я? Ну… – я не выбирал, мысленно кричал Митя, я не выбирал, это тот козел кучерявый меня подставил! – …Я просто хотел вас, э-э-э, поразить. Простите.

– Что ж, – после небольшой паузы кивнул Василевский, – полагаю, вам это вполне удалось. А что вы поняли из этого монолога, молодой человек?

– Ничего не понял, – почему-то абсолютно честно сказал Митя. – Только то, что, наверное, не очень люблю Цветаеву.

– Ну тогда прочитайте нам то, что вы любите, – неожиданно улыбнулся Василевский. – Наверняка в вашем репертуаре есть что-то, что вам близко… что-то такое, что вам нравится с детства, может быть?

Наверное, Василевскому не стоило этого говорить. Наверное, Мите нужно было взять себя в руки и на голубом глазу сообщить комиссии, что с раннего детства ему нравятся стихи Пушкина Александра Сергеевича, годы жизни одна тысяча семьсот девяносто девятый тире одна тысяча восемьсот тридцать седьмой, и что конкретно он просто обожает «Во глубине сибирских руд», посвященное восстанию декабристов одна тысяча восемьсот двадцать пятого года. Но Василевский смотрел на него так ободряюще, так ласково, словно бы был его батей, или очкастой библиотекаршей, или воспитательницей в детском саду, гладившей его когда-то по белобрысой головенке, приговаривая: – ну ты артист, Митька, как есть артист! – и вот поэтому, и вот только поэтому Митя, не вполне осознавая, что делает, подошел к столу, взял один из пустующих стульев, поставил перед обомлевшей комиссией, легко вспрыгнул на потертое сиденье и уверенно провозгласил:

– Муха! Муха! Цокотуха! Позолоченное брюхо!

Митя плохо помнил, как вышел из белого зала, как бродил по полупустым коридорам, все время сворачивая не туда, пока кто-то не сжалился над ним и не вывел на улицу. Потом он, кажется, сел прямо на асфальт и долго молча сидел, окруженный сердобольными девчонками, наперебой предлагавшими ему кто воду, кто шоколадку. Он сидел, стиснув внезапно опустевшую голову руками, а сочувственные голоса вокруг сливались в один сплошной гул, постепенно превращавшийся в протяжный гудок поезда, готовящегося увезти Митьку-артиста обратно в Нижнее Трясово…