Преподаватель симметрии

Не в силах пережить гибель Дики, под гнетом все нарастающего чувства вины, он со славянской широтою предался вину, не мылся, не брился и не стригся все сорок дней, а потом и весь год, так что и впрямь забыл, кто он такой. А потом и друзья забыли. Басё остался его единственным собутыльником. Так он и прославился под кличкой Басё. На улице на него уже оборачивались.

Зато его издатель даже не вспомнил, что был такой Ваноски.

Так он понял наконец, что слава достигается не трудом, а даром.

Бороду и волосы до плеч он решил оставить – легчайший способ победить свое прошлое.

Он преуспевал: неожиданный творческий подъем, неожиданный успех у женщин, неожиданная страсть к странствиям… остановился он только в Новой Зеландии, куда потащился из Владивостока за своим кабацким русским другом Антоном, который в свою очередь потащился за экспедицией Роберта Скотта к Южному полюсу. Впрочем, следовать за ними на «остров пингвинов» он отказался наотрез: ему требовалось чего-то более теплого и менее обитаемого.

В лечебном заведении закрытого типа, где он пробовал избавиться от преследовавших его «запахов смерти», одна баронесса-психиатр вручила ему рекомендательное письмо на некий «практически необитаемый» остров.

– Вам там понравится, – сказала она, – только ничему не удивляйтесь.

Так Рис снова захотел стать Урбино.

В Таунусе, прибрежном рыбацком полугородке, встретил он, как ему было предписано, мичмана Хаппенена, прямо-таки голливудского скандинава, с длинными белобрысыми волосами, прихваченными пиратской косынкой, со шрамом через лоб и щеку, мастерившего неподалеку от пирса яхту, и тот ему сразу понравился своей суровой неразговорчивостью и красотой. Он тщательно, как плотник, обмерил взглядом Урбино, как некий строительный материал.

– Шесть футов без дюйма, – сказал он.

– Вы что, и гробы здесь мастерите? – попробовал пошутить Урбино, прикидывая в свою очередь рост мичмана. (Тот превосходил его по всем параметрам и был, пожалуй, на дюйм больше шести футов, не говоря уже о фунтах.)

– А что, мастерство нехитрое… – Мичман поиграл желваками на круто обозначенных скулах и пригласил в лодку. – Да тут такую работу и делать больше некому. Впрочем, и помирают здесь редко. Разве тонут.

И молча погреб через пролив. Пристал к отмели. Навстречу радостно бросилась собака, обдав их с ног до головы брызгами. Поведение ее не соответствовало облику: непомерной величины и расцветки, будто помесь волка с овцою, – собака Баскервилей, скулящая по-щенячьи.

– Ну-ну, уймись, Марлен! – приказал ей мичман, и она тотчас покорилась, повизгивая. – Встречай гостя.

«Он здесь свой…» – только и успел подумать Урбино, как скандинав сграбастал его в охапку вместе с рюкзаком и легко, как говорят в таких случаях, как пушинку, вынес и поставил на берег.

– Покажи ему здесь все, – приказал он собаке и, не дав Урбино ни обидеться, ни расплатиться, тут же погреб обратно.

Так Урбино сошел на берег, чтобы увидеть то, что хотел.

Берег был отвесен, высотой в два человеческих роста и поначалу заслонял собою взгляд. Марлен провела его по вытоптанному в песке провалу, поросшему приятными мясистыми песчаными травками (кажется, они назывались в детстве камнеломками), наверх, и перед ним открылся островок, представлявший собою как бы один огромный бархан, обросший вокруг невысокими кривыми деревцами, на вершине которого стоял, по ватерлинию зарывшийся в песок, огромный парусный фрегат. «Недаром же верблюда называют кораблем пустыни!» – восхитился Урбино.

Это и была хасиенда. И она напоминала верблюда. Но называлась «Бермуды». О чем не могла пролаять Марлен, но могла поведать хозяйка.

2. Лили

– Это то, что нам подарило последнее цунами.

– Это лучший памятник стихии, какой только можно себе вообразить, – расшаркивался Урбино. – Памятник морю. Впервые вижу такое.

Рекомендательное письмо она небрежно сунула в карман фартука.

– Я все знаю, что там написано. Мне уже все рассказала про вас баронесса.

– Каким же это образом она сумела меня опередить? – удивился Урбино. – Я добирался сюда почти трое суток, а у вас здесь, как я понимаю, нет никакой связи вообще.

– Вас так утомили связи? – усмехнулась хозяйка.

– Почему я сюда и приехал, – сухо ответил Урбино.

– Пройдемте в кают-компанию. Я вас покормлю, все покажу и расскажу. Марлен, на место!

Урбино был поражен переменой интонации, смене светской на властную. Собака была не поражена, а обижена: ей сильно не хотелось, но она подчинилась тут же.

Кают-компания была очень уютна. Все было сохранено, как на корабле, и одновременно чувствовалась женская рука: кастрюльки, сковородки, надраенные, как поручни на палубе, пучки местных трав… Вдруг чучело: не то бобер, не то заяц на гусиных лапах и с рожками, как у козочки.

– А это что за черт?

– Обыкновенный заяц с рогами.

– У вас что, такие водятся?

– Теперь нет, перевелись, – улыбнулась хозяйка.

– Забавно…

– Это не я, это Марлен, моя сестра. Это она скаламбурила. Ее черт.

– У вас тут очень каютно, – скаламбурил в свою очередь Урбино.

– Все благодаря Хаппенену, это он произвел здесь полную реставрацию.

Внизу что-то грохнуло, будто упало. Урбино вздрогнул. «Что мне за дело до этой белокурой бестии!» – уже раздражался он и спросил:

– Слушайте, я уже запутался. Где ваша Марлен? Кто есть Хаппенен?

– Хорошо, по порядку. Марлен внизу. Так надо. Пришлось изолировать. Вам баронесса разве не рассказала? Она ведь ее лечащий врач. Мы близнецы. Да нет, не с баронессой. Однояйцевые, но разные. Может, потому что воспитывались по-разному.

– Как – по-разному? У вас, значит, должны быть одна мать и один отец? – спросил он.

Хозяйка задумалась. Урбино тоже.

– Не хотелось все это сразу рассказывать. Значит, баронесса умеет хранить врачебную тайну… Отец нас оставил, а мать умерла в родах. Нас подкинули. Ее подобрали цыгане, а меня воспитывали в монастыре. Когда нам исполнилось по восемнадцать, нас разыскал стряпчий. Какое-никакое наследство… мы объединились.

Лицо хозяйки выразило не то задумчивость, не то скорбь.

– Не хочу больше об этом. Хаппенен… Это было учебное судно. – Тут она охотнее пустилась в объяснения: – Он был мичман, но как капитан. После крушения курсанты, что спаслись, разъехались, а он не мог покинуть корабль… Он умелый плотник и все здесь приспособил к жизни на суше, сохранив флотскую романтику.

– Сохранил повышенную парусность, – иронизировал Урбино, одновременно щегольнув одним из своих недополученных образований.

– Парусность… красивое слово. Впервые слышу. Даже в кроссвордах не встречала.