Преподаватель симметрии

как девушка,

уверенная в том, что никто никогда не пройдет,

а моложе и прелестней

быть невозможно,

так…

лишь взглянет, почти неохотно,

что все так и есть

(и не могло быть иначе). —

Таким же плечиком промелькнет в нем,

как луч

(или случайный полет бабочки),

и так пролетит,

почти не коснувшись собственного отражения,

оставив тень прозрачного своего движения

в воздухе,

как падающую фату,

которую ткет она каждым своим мгновением

(каждое – венец,

вместе – саван)…

Даже сейчас,

когда в комнате никого не было

и отразиться было не от кого,

даже для себя,

потому что ее уже не было —

а лишь облачно, что она только что была,

только что вышла,

что ее можно найти сейчас в саду

(об этом в комнате была оставлена записка

из ветерка занавески,

нечитаной книги

и надкушенного яблока) —

что она уже там

среди деревьев, под звездами

начертана

клинышками

на бересте —

так

она не отразилась,

а

покинула

зеркало…

Нет, не зеркала коснулось его дыхание

(или ветерок ее движения…) —

это зеркало

поднесли к губам

это жизнь его

на миг

отразилась в зеркале

и,

узнав себя

узнав

что это она

покинула его

с той же легкостью

как

дыхание на зеркале.

Господи,

как быстро!

На этот раз гадание Лили оказалось точным и сбылось тут же: сначала она стала мрачной, как туча, потом из ее нежных глаз полыхнули молнии. И Грянул Гром:

– Ты все еще ее любишь!!!

Не в силах восстановить содержание столь всеобщего диалога (страницы на две-три), перейду к сюжетной его части. Впрочем, она тоже не была содержательна.

– Я не могу больше кофе, – сказала Лили, – эти чашки… – Она попробовала швырнуть ее об пол, но передумала, ограничившись жестом. – Выводят меня из себя! Хочешь выпить?

Урбино хотел.

К его радости, у нее даже оказалось полбутылки виски, сама же она предпочла бокал белого вина.

Урбино так обрадовался возможности перемирия, что окосел быстро и на ее участливые расспросы поведал как на духу все, как у него и Дики было. И он не заметил, как чересчур увлекся исповедью.

– И это все? – спросила Лили пристально.

– Все. Был весенний солнечный день, много птиц, как здесь…

– Как здесь??

– Ну да. Дети играли на пустыре в разноцветных куртках. Я прочитал на заборе странное слово БЁРДИ. Сочинил стишки…

– Прочти!

Урбино несколько протрезвел и задумался, будто вспоминая: а стоит ли?

– Я был очень пьян.

Лили поджала губки.

It was windy and birdyChildren blossomed in dustMorning shining and dirtyBuilding Future from PastWe were left in the PresentWith the yesterday tieTo forget the last lesson How to die [37]

– Бёрди? Ты ее так звал? Как меня рыбкой?!

– Да нет же! Ее звали Эвридикой, а я звал Дики.

37

Переводчику больше других понравилось именно это стихотворение, и он изо всех сил пробовал его перевести. Получалось втрое длиннее, не говоря о поэзии.

Был ветер, и птицы.Дети в куртках цвели.И вчерашние лицыНас узнать не могли.Оставалось немногоОт тебя и меня,И вставала дорогаИз вчерашнего дня.Оставался бы чтобыОслепительный вкус,Выпей все и испробуй,Как ты полон и пуст.

Перевод этот, однако, способствует датировке именно этого места работы над переводом, а именно 28 января 1997 года. В Принстоне меня застало известие о смерти поэта Владимира Соколова (откуда и взялись эти его «лицы»). Жертва вкуса, он всю жизнь дописывал поэму под нелегким для русского названием «Сюжет». Не дописал. Сюжет его сошелся в точку на совпадении: это был день годовщины смерти Иосифа Бродского.

О это 28 января! Пушкин, Достоевский, Блок (отсчитывает свои «Двенадцать»)… в неплохую обойму эти двое вошли! Что это? Звезды или «насмешка неба над землей»?

Эта сноска выводит меня синхронно на иной мемуар, важный для установления и другой датировки, связанной с самым началом работы над всем этим «переводом», с пробой пера.

«Дух праздности унылой…» – русский человек всегда норовит начать с того, что полегче. Я и начал со стихов.

От своего имени я еще писать их не рисковал, а вот от имени героя… тем более если это «перевод с иностранного»… «Четверг» вроде годится. Набрасываю по инерции «Смерть невесты». Тут-то, на Невском, и попадается мне Иосиф (значит, он еще не уехал навеки). Зная, что он подрабатывал переводом и прославился «Большой элегией Джону Донну», я излагаю ему свой проект, прошу профессиональной консультации. Почему бы и нет? – и мы подымаемся ко мне на чашку кофе. Я ему объясняю, что мои подстрочники как раз из чашек-то и сочиняются. Он просматривает «Смерть невесты», хвалит последнюю строчку «Господи! Как быстро…».

– Нет, это еще не совсем то, – заключает он, – вот, кстати, у меня на ту же тему… – И жестом фокусника выдергивает из нагрудного кармашка вчетверо сложенный небрежный листок – Вчера написал. Ты знал Бобо? Нет? Странно. Так вот, она умерла.

И своим рыжим голосом он прочитал «Бобо мертва, но шапки не долой…». Щегольство его оказалось оправданным: стихи понравились не только мне и Инге, но и ему самому.

– Убедил, – только и мог сказать я ему.

Не знаю, было ли это первым исполнением. В следующий раз я напился уже у него дома, на его проводах (10.2.2008). (Прим. пер.)

И эта ночь оказалась бессонной. Ночью она не появилась у него на чердаке, и он проворочался в ожидании.

И на рассвете он не нашел ее на вчерашнем берегу.

Никого не было на всем острове. Будто и острова не стало.

При том, что он сходил с ума от чувств сердечных, чувство голода победило, и он решил навестить кают-компанию самостоятельно.

3. Остров Марлен

За завтраком его встретила совсем другая особа. Полная противоположность.

– Гость! Вы изволите опаздывать.

Хотя сомнений не было, что они – двойняшки. Хотя выглядела она значительно моложе. Стриженная под ноль, ярко накрашенная, порывистая брюнетка, в брезентовой робе, с ожерельем в виде собачьего ошейника. Запущенная девчонка.

Это и была Марлен.

– Ищете Лили? Не найдете. Она с рассветом снялась с якоря.

– Что вдруг?..

– По радио пришло штормовое предупреждение. Она и заторопилась, чтобы успеть до тайфуна.

– Что успеть?..

– Во-первых, затовариться. А во-вторых, к другу.

– К какому еще другу?.. – Урбино не мог сдержать себя.

– Обыкновенному. Как у людей. Вы что, думаете, вы один на свете такой?

Урбино тут же возненавидел сестру: любовь к Лили вспыхнула в нем со всею силою ревности.

– Так это она вас выпустила?

– Конечно, нет! Это я цепь перегрызла. – И Марлен оскалилась чудовищной улыбкой, обнажив ряд совершенно черных зубов.

День стоял на редкость тихий, не иначе как и впрямь предвещая шторм.

– Только не читай мне своих стихов! – категорично заявила Марлен. – Они ужасны! Особенно этот твой экспромт.

– А мне твои понравились…

– Так что, она тебе и мои показала?! Предательница!

– Меня больше удивляет, что она показала тебе мои… Когда успела?

– А я подслушала! – рассмеялась Марлен.

– Как ты сумела, ты же сидела в трюме взаперти?

– А у меня есть специальная трубочка, как у ниндзя.

– Какой еще ниндзя!

– Ты что, и правда не знаешь??

И Марлен пустилась восторженно рассказывать об этой замечательной секте, к которой, как стало казаться Урбино, сама себя причисляла.

– А что я умею не дышать под водой, освобождаться от любых оков, сам убедился… Да ты не обижайся, совсем не такие уж плохие у тебя стихи. Только экспромт был ужасен.

– Какой экспромт?

– Который ты ей посвятил.

– Который из двух?

– Так ты что, ей два посвятил?!

– Ну да. Впрочем, один ты не могла подслушать.

– Значит, и он ужасен.