Преподаватель симметрии

Как ни странно, все сильнее тоскуя по Лили, он поймал себя на том, что ему все веселее становится с Марлен. Проще, естественней. Будто она не ей, а ему сестра. «Я не стараюсь понравиться», – сообразил он.

– Была бы у меня сестра, а не брат, куда бы проще мне было жить, – сказал он.

– Был бы у меня брат… – вздохнула Марлен. – Хотя бы такой, как ты.

– И что бы ты с ним делала?

– Хотя бы выпивала…

– Ну тогда я подружка, – согласился Урбино.

– Еще по последней – и спать! – решительно постановила Марлен.

И дальше он не понял, что произошло. Не понял или не помнил?

– Это всего лишь моя вариация… увертюра… вариация на тему увертюры к «Волшебной флейте»… нет, Моцарт – это только конфетки… шоколадка с портретом… а вот это теперь моя флейта… я всего лишь исполнительница…

– Ты виртуоз! – вскричал восторженный Урбино. – Я преклоняюсь перед твоей трактовкой!

И он таки упал на колени от одного лишь легкого нажатия ее пальца.

– Ну а теперь Вагнер! Какую увертюру исполнишь ты? Давай «Золото Рейна»… нет, лучше… «Кольцо Нибелунга»… Ой! Да вот так!

– Слушай, зачем ты его бреешь?

– Чтобы ты видел мое тату… Сейчас моя очередь: «Валькирия»!!

И она надела свое тату ему на глаза.

И он уже ничего не видел – он тонул.

Чрево, когда-то породившее его, насильно поглощало его теперь.

Это было нечто равное и обратное рождению, память о котором, выходит, была запрятана так глубоко и невспоминаемо, что только так и можно было до нее добраться. «Мама, роди меня обратно!» – какая не детская на самом деле, оказывается, шутка! Надо было совсем умалиться, умалишиться, омладениться… нет, еще мельче (что крупнее, микроб или сперматозоид?)… чтобы оказаться наконец поглощенным, проглоченным любовью!

– Ну а теперь «Гибель богов»! – кричала обезумевшая Марлен. – Вместе!!!

Сначала стихли струнные, потом и духовые задохнулись, остались одни литавры.

Урбино заблудился, он запутался в этих кулисах, он раздвигал эти шторы и занавесы – это был театр, в котором только что потушили пожар.

– Как это цыгане в ресторанах поют? – расслабленно бормотал он. – «Поцелуй меня, потом я тебя, потом вместе мы поцелуемся»… О чем это они? Неужели об этом?

– А ты и не знал? О чем же еще?! – низким, цыганским голосом сказала Марлен.

Она нападала, но получалось, она ему льстила.

– Теперь я понимаю, как ты действуешь на баб, что они от тебя отвязаться не могут. Ты всегда делаешь вид, что ты ни при чем, что это все они сами. Вот они и пропадают, бедные…

Урбино начинал обижаться всерьез. Нет, она не права! С Лили все было не так. Это была его воля, а не ее. Он никогда не откажется от Лили, своего последнего выбора!

На кусте запела птица, рядом с ней молча, отвернувшись сидела другая. Что-то срифмовалось в мозгу Урбино, и он не удержался, чтобы не выговорить этого вслух:

– О чем они поют?..

– Поет одна. Поет она, а он молчит.

– Так не бывает. Поет всегда самец!

– Тогда спой.

– Не умею.

– Вот видишь. Значит, поет самка.

– И о чем же?

– Трахаться хочет, вот и поет! – грубо отрезала Марлен и тем же низким грудным голосом затянула на непонятном языке:

Milenkii ty moi,Vozmi menja s soboiTam v kraju daljokomNazovjosh menja zenoi

Почему-то это выворачивало душу. Мысли о Лили и Дике, о Дике и Лили сливались и клубились вместе с мелодией.

– Это ты в таборе научилась?

– Это тебе Лили разболтала! – ощерилась Марлен и тут же укусила: – Кабы не страсть моя: возбуждаюсь от таких нежных и слабых…

– А Лили?.. – (Он пропустил удар!)

– А что Лили? – пренебрежительно сказала Марлен. – Тебе виднее. По-моему, она помешана на мускулинах, на насилии.

– Тогда ей Хаппенен как никто подходит.

– Она его боится.

– А меня, значит, нет?

– Ты для нее девушка, Урбино!

– Почему же это я девушка! – сердился Урбино.

– Потому что будишь в бабах мужчину. Ты вампир! Ты высасываешь энергию их желаний. Это как раз то, что положено делать девицам, а не мужикам.

Он не хотел себе в этом признаться, но с Марлен ему было и легче и проще. Но он не мог даже себе сказать, что и лучше. Чувство вины перед Лили переплелось с ревностью и стало настолько сильным, что он уже одинаково страстно хотел, чтобы она поскорее вернулась и не возвращалась никогда.

– Тебе не кажется, что это уже кровосмешение?

– Это с Лили-то? С этой медузой??

Ему расхотелось продолжать разговор в таком тоне.

– Нет, со мною, с братом.

– А ты находчив… Нет, с братом я еще не пробовала. Иди ко мне скорей!

– Ты моя Горгона… – захлебнулся брат.

– Братишка… – ласкала его Марлен. – Что, с сестричками захотелось? С обеими? А с двумя вместе не хочешь??

Ужас охватил Урбино при одной мысли о возвращении Лили.

– Что, испугался? Пошли проветримся.

Все представилось ему другим: воздух иначе щекотал ноздри, песок иначе касался ступней…

– Что, опять не понимаешь, куда попал? А ты поднимись на мачту!

– С каких это дров я на нее вдруг полезу?

– А, как на меня… Взгляни-взгляни! оттуда хорошо видно…

Лезть наверх оказалось и долго и трудно: веревочная лестница (как бы это было в кроссворде?.. может быть, ванты?) шаталась и нестерпимо жестоко впивалась в босые ступни. И вниз стало боязно смотреть. Но спускаться было уже поздно.

Однако подняться стоило: он действительно увидел все иначе. Это был другой остров – остров МАРЛЕН.

Он был вытянут, как устрица. Две гряды дюн, как створки, как те самые губы… Лесок был как лобок. Вокруг до горизонта простиралось лоно всей жизни – море. И он сам на мачте, как кол, воткнутый в это лоно…

В мозгу плескались два-три литра того же моря, но еще мезозойской эры. В них заплыла рыбка одной мысли и била хвостиком. «Лобок, рыбка… – Его охватила тоска по Лили. – Все, я попал… Я попал в pussy//пуссю [38] …» – таким ему привиделся теперь пейзаж острова.

38

Pussy – котенок и лоно. Как в филологии называется, когда словарное слово и сленговое оказываются омонимами? (англ.). (Прим. пер.)