Преступная гардеробщица
Шрифт:
«Нет, как же это? Да не смогу я. Надо же знать, как…Там ведь люди работают… со столетним стажем. Живого Станиславского видели… и Немировича с Данченкой в придачу», — вместо того чтобы отвечать голосом на голос, беззвучно беседовала сама с собой Надежда.
… На автобусной остановке пропустила свой автобус – всё еще не распростившись с желанием броситься назад, бегом в кабинет главного, и как можно вежливее поблагодарить её и извиниться за беспокойство. «А Светлана? Ей-то я что скажу? Ведь она первая, кто действительно похлопотал, да так неожиданно… С другой стороны – сколько ещё ждать? Чего ждать? Новой лаборатории, которую открывают… вот уж третий год, и будут открывать ещё столько же? Всё этот госзаказ… Могучий лютый зверь, непознанный и непобедимый. А на переводе статей – далеко ли уедешь!
Поначалу не знала, как встать, что сделать с руками, с выражением лица. Шутка ли: оказаться по ту сторону барьера – впервые. Все там, а она здесь. Одна, против всей армии зрителей! Ещё только вчера сама зритель с головы до ног. А теперь стой тут – будто в одежде, вывернутой наизнанку. Как-то надо было… что-то надо было придумать – самостоятельно. Среди гор перелопаченных учебников не было ни одного – по теории гардеробного дела.
Вдруг возникло чувство: она стоит на капитанском мостике, и этот огромный корабль подвластен её воле. Если она захочет… Но чего от него хотеть, она понятия не имеет. Знает только, что в этом что-то есть новое для неё: стоять вот так прямо, чуть приподняв подбородок, наискосок простреленной сильным лучом солнца, вглядываясь вдаль и плыть, рассекая… немного печально и гордо. Если получится – гордо. Несмотря ни на что.
Здание театра было вылитым кораблем – наверху даже окна-иллюминаторы. И это был стеклянный корабль. Или хрустальный.
A crystal ship is being filled
A thousand girls, a thousand thrills
«Тысячи девушек, тысячи трепетов и тревог
Заполняют хрустальный корабль…» 1
Весь из сияющих прозрачных панелей. Огромный, снизу доверху – сплошной кристалл, обрамлённый снаружи окружающим миром. Правда, миром… невзрачных коробок для массового проживания, предельно статичных, к тому же. Из-за этой-то статичности смахивало на то, что прозрачный (или призрачный) красавец во всем своем великолепии давно и прочно то ли сел на обычную мель, то ли, не дай Бог, столкнулся с фатальной подводной льдиной.
Лже-гардеробщица поняла, что на неё одну ложится ответственность за спасение. Никто другой ведь просто не подозревал об опасности. Как могла, принялась спасать корабль. Надо было подольше, понастырнее всматриваться во всё, что вокруг капитанского мостика, и картинка, послушная взгляду, менялась. Можно было увидеть что угодно – из коллекции своего потайного кинотеатра. И даже почувствовать – синусоиды волн под днищем, брызги, соль на губах… В общем, на корабле ещё ладно – можно было поработать. Его приручение – не шутка. И это — определённо что-то новое.
В союзниках ещё были сады, целых два: один вдоль стеклянной стены, на границе между внутренним и внешним миром – с тропическими пальмами, гигантскими фикусами, кактусами, олеандрами; и второй – в пространстве под высокой просторной лестницей, ведущей в зрительный зал. Роскошь и разнеженность растений удваивалась на фоне белых безжизненных пространств по другую сторону сплошного стекла. В этом вызове декабрьской стуже было что-то… дерзкое, греющее и вселяющее надежду.
Второй сад под лестницей – ещё более знойный – из-за того, может, что располагался за глухим толстым стеклом со специальной подсветкой. Искусственное солнце – то ли из-за какой-то неисправности, то ли согласно изощрённому замыслу – испускало зеленоватое излучение. Зелень, освещённая зелёным, притягивала и… настораживала. Чрезмерная пышность, тяжесть, не совсем растительная даже, а скорее, подводная, осминожья какая-то – медлительная и хищная. И совершенно безмолвная. Отравленный сад глубоководной Спящей Красавицы. Никакому принцу ни в жизнь туда не продраться.
Подойдя вплотную к стеклянной стене, Надя припадала к ней, замирая, забывая о времени. Будто не было непроницаемой преграды,
и от влажно-терпкого дыхания джунглей перехватывало собственное. Один раз, рассматривая незнакомое растение, вдруг охнула в испуге и резко отпрянула от стекла. Под блестящими мясистыми листьями монстеры вроде что-то чуть пошевелилось… Уф! Всего лишь ствол бурой лианы, выгнувшей спину. Да, явно не хватало в этом пейзаже громадной ленивой анаконды или питона.Кусок неподдельных тропиков, бронированный стеклом такой толщины, что завопи изнутри хоть сам Оззик – кто его услышит? Как же проходят внутрь? Где дверь? Ведь это растительное буйство нуждается в непрестанном уходе. И кто же этот мастер? Как-то было недосуг расспросить об этом на первых порах. На первых порах хватало и других вопросов.
Новенькую неслучайно поставили посредине, в самой выпуклой точке кривой гардероба. Очень скоро стало ясно почему. Маститые гардеробщицы, не ведающие законов физики, отлично между тем знали, каково на этом бойком местечке: зрителепоток, стекающий с двух широких лестниц с одной и с другой стороны, чуть не целиком прибивало именно к нему. Чтобы скрыть волнение, Надежда, опережая каждого нового посетителя, не давая опомниться, бросалась к нему навстречу с улыбкой нежданной радости и словами: «Здравствуйте, добрый вечер!»
Улыбаться – это самое нетрудное из всего. Так всё и горько и забавно, и не совсем реально на новом месте. И неизбежно – при данных обстоятельствах. Ведь нельзя же было подвести Свету – та хлопотала от чистого сердца. И тетрадку ей забыла тогда показать, а теперь-то, наверно, уже и ни к чему. С того памятного дня, как они вдвоем посетили сиятельный кабинет, Надя больше не видела приятельницу. Ну а какие у завлита могут быть дела в гардеробе? Как появится что-нибудь новое, тогда она и придёт.
Не работа, а отработка чистосердечных хлопот. Будто только так и надо – стоять за этим барьером-прилавком, и все! А с тем, что она была едва видна из-за своего прилавка, уж ничего не поделаешь – не вставать же на табурет!
Вообще, разоблачающихся заставало врасплох редкое для такого места, как вешалка, радушие мини-гардеробщицы, и даже если возникал затор, из него не вылетало ни искорки негодования или возмущения; ни единого обидного слова в адрес малопригодного роста или рук. А ведь бывали одежды с такого плеча!.. И надо было достойно исполнить гардеробное танго, не размыкая тесного объятия с полупудовой дубленкой или тулупом – до самой последней точки, до повешения на крюк. Не споткнуться, не рухнуть при этом вместе с ними на пол… Ох, как не хватало для этого порой если не ещё одной пары рук, то хотя бы их величины и цепкости. Вот отдавать номерок было гораздо приятнее, особенно в руки детей – они воспринимали это как нежданный подарок и чувствовали собственную важность в этот момент.
Раньше никаких претензий к собственным рукам у Надежды не было. Прежней её работе они не вредили, наоборот, вполне помогали: листать книги, журналы; держать авторучку, чтобы строчить конспекты, статьи, заполнять формуляры в библиотеках, отвечать на письма научных оппонентов.
Со школьных лет Надя, с виду девочка как девочка – когда дело доходило до физики, химии, алгебры, становилась выше сверстников на голову. «Ястребиное око», брутальнейший из отряда учителей, возвращался в человеческое состояние только в одном случае. Когда у доски отвечала Надя Евфимкина. Ни глумления, ни насмешек, ни убийственного сверкания и впрямь точь-в-точь ястребиных очей. «А кто знает? Скажи! Я его спрошу!» – от каждого из этих восклицаний с интонациями насылающего кару обмирали, окончательно теряя дар речи, и двоечники и хорошисты. Кроме одной учащейся – Евфимкиной. К ней они просто никогда не адресовались. Учитель даже не просил повторять её погромче, хотя голос у неё был тише всех в классе. Он её слышал хорошо.
Может, ученица была влюблена в своего учителя? Вовсе не обязательно. Во-первых, он был стар – лет тридцати, не меньше. Во-вторых, он и учителем-то не казался – с таким пугающе-гордым видом являлся он пред очи тридцати недостойных его прихода лоботрясов. Никто ни разу не видел его улыбки. Наде всё казалось, что то, что он забрёл к ним на урок – какая-то фатальная ошибка, что его знаниям – им просто тесно до неприличия в их средней школе, и было ясно – эта теснота и невозможность воспарения причиняли ему страдания.