Преступная гардеробщица

Почему он не мог изменить того – кто ж знает? Скорбная гордость, загадочность, и при этом… пиджачок, который явно прижился на нём где-то с его девятого класса, и, главное – брюки… На ком-то другом они выглядели бы просто уморительно. Когда их носитель нервным циркулем мерил классные ряды от парты к парте – а он только и знал, что их мерил, – штанины вызывающе и совершенно идиотски задирались выше носков – веселя? – если бы! Пугая всех и без того запуганных учеников.

Вот где загадочность-то: почему всё-таки они были такими издевательски короткими? Как показало дальнейшее, специалисты в области точных наук совершенно не способны с точностью рассчитать длину своих штанин. Как, впрочем, и рукавов. Хотя нет, не неспособны. Им просто по барабану всякая там длина штанин.

И потом, если всё списывать на влюбленность, тогда получилось бы, что Надя была влюблена поголовно во всех учителей – судя по оценкам. Но по всем другим предметам успевать было совсем не трудно и даже немножко не интересно.

Физика – другое. Почти спорт, азарт, состязание – с кем? А с кем и ради чего состязались задумчивые суровые люди, смотревшие со страниц учебников? Чтобы доказать, прежде всего, себе… Ну заодно, и другим тоже. Истории их жизней казались Наде интереснее всяких там приключений или детективов.

Вот Майкл Фарадей, к примеру. Сначала она просто влюбилась в его лицо, в учебнике физики. Оно казалось Наде благороднее, одухотвореннее и мужественнее всяких других. А потом уже узнала, что семья его была так бедна, что он даже не смог окончить среднюю школу. Он добывал знания сам, и потом наоткрывал такого, без чего… неизвестно, где бы была сегодняшняя наука. Сам Эйнштейн так считал.

Если говорить об увлечённостях вообще, то и в более взрослом возрасте, мальчики, которые были ни бум-бум по физике – они были для Нади, вроде как без лиц. Или все на одно лицо, как игроки футбольной команды на общем групповом снимке. Чтобы обзавестись лицом, на худой конец, им надо было хотя бы по химии чуть-чуть кумекать.

Нет, всё же был случай, уже после школы – затесался однажды один нефизик и нехимик. Музыкант. На Надю обрушился новый мир, тоже захватывающий – столько он открыл ей новых имен, групп, новой музыки. Он приносил ей тексты песен, которые потом невольно запоминались сами собой. Она же, в свою очередь, со всем жаром рассказывала ему о своем – о частицах, о полях – всё самое лучшее, что она о них знала. И один раз казалось, что он прямо заслушался – такой вид у него был, слегка обалдевший. Но после… он просто посадил её в троллейбус… и больше не позвонил. Никогда.

Не все юноши потянули, отсеялись, как пустоватые зерна, прямо с первого курса того вуза, а девочка Надя, блестяще окончив сверхзаумный факультет, плавно пошла дальше – в аспирантуру. Один из признанных светил, тоже не слишком попадавший в точку с длиной штанин, сам попросился к ней в научные руководители. Надо ли говорить, что из аспирантуры Надя вышла стопроцентным, без подделки, кандидатом физико-математических наук.

Это странное, почти стыдное слово – дис-сер-тация. Диссер, короче. Сделалось таким с того самого момента, когда всё внезапно забурлило, задвигалось резко и неотесанно в общежитейском море. Беспощадно и неуправляемо, как при ледоходе. Сдуревшие льдины, подминая под себя друг дружку, не замечали того, как между тем пустели – быстрее всех те, что несли на себе нецепких пролетариев умственного труда. Учёные мужи вместе со своими бумажными диссертациями вмиг стали никому не нужными в ледовитой стране – до смешного.

Надежда была не исключением. Всего лишь одним экземпляром из целого поколения ёжиков в тумане, угодившим в реку – которая несла их куда-то в непроглядной тьме, никто не знал куда. Спасение было одно: за косогором, за бугром, за тридевять земель от дома. Надю тоже приглашали. Она тоже могла. Но… не могла. Хотя бы из-за родителей. Кроме неё некому было опекать их, когда враз разладилось их здоровье. Вот только не помогло это… Один за другим, очень уж покорно, в короткий срок, они покинули этот мир. Может, оказались не в силах наблюдать изменения в нём?

Бестолковое барахтанье затягивалось, мало-мальски твёрдого под ногами – ни-ни. Что теперь вспоминать свою лабораторию? Самое обидное, что всего-то чуть-чуть, каких-то месяцев не хватило, чтобы обставить зарубежных коллег-конкурентов в серии исследований. Да, собственно уже и обставили, надо было только оформить все бумаги, как положено. Завлаб – молодец, долго не мешкая, перемахнул к тем самым конкурентам. Позднее ещё переманил нескольких. Хвастались потом, успели – выдвинулись-таки на премию, на ту самую. Как знать… Уехали-то все лучшие.

Вот и Надежда – тоже перемахнула. Это ж надо! Через Большой Барьерный риф! Этот широкий, покрытый прохладным пластиком, непонятный и чуждый барьер. Лишний раз не очень-то и хотелось к нему прикасаться. Только со временем открылось – почему. Не страх даже, а нежелание мириться с реальностью этого барьера, этой границы, отрезающей напрочь от прежней жизни, от прежней неё самой. Надолго? Навсегда?!

По выходным, на дневных детских спектаклях, всё было ещё более пёстро, суетливо, чем на вечерних. Напротив Надиного рабочего места повисало подвижное разноцветное облако: воздушные шары, вот именно воздушные, наполненные лёгким газом – они потом плыли в воздухе, таща за собой на верёвочках детей. Если ребёнок ненароком выпускал верёвочку, шарик отправлялся в самостоятельный полёт и, как правило, безвозвратно – в потолочную высь, выше всяких фикусов и пальм. Так и жили потом улетевшие, прилепленные к потолку, пока не испускали весь воздух.

Надо ли говорить, как эти невозвращенцы огорчали неосторожных покупателей. Никто из них, конечно, не проходил ещё закона эффузии Грэма. Может, этот шотландец тоже когда-то лишился шарика, потому-то на полном серьёзе занимался исследованием истечения разных газов через отверстия. Ну и доказал экспериментально, что скорее улетучиваются менее плотные газы, т.е. те, что легче. Значит, раз шарик улетел – в нём легчайший газ и, значит, скоро он совсем испарится. И он вернётся, правда, уже сдутый.

Дрогнула ручонка у одной девочки, когда она принимала переливающееся чудо из рук матери, и оно, это чудо, жестоко устремилось ввысь. Не долетев до самого потолка, зацепилось за большой ветвистый фикус. Надя, даже не видя толком лица девочки, знала, что сейчас услышит всё фойе – отчаянный вопль утраты. Опережая его, она бросилась вглубь гардероба, крикнув на ходу другой гардеробщице, чтобы присмотрела за участком. Рядом, в кладовке уборщиц, хранились швабры. Забравшись с добытым орудием на барьерный прилавок, Надя, удивляясь своей ловкости, акробатически подпрыгнула, подцепила шарик за верёвочку – с первой попытки, нежно притянула его к себе и, не хуже настоящего иллюзиониста, вернула его в раскрытые объятия ребёнка.

Окунувшись вновь в работу, вскоре Надежда вдруг заметила, как плотное людское кольцо возле её прилавка кто-то с усилием разрывает, и в проёме возникает знакомое лицо с серьгами. Проникновенный взгляд, выражение лица на отметке «справедливость», сейчас польются звуки, от которых Надя всякий раз гипнотизировалась не на шутку, готовая даже впасть в опасный летаргический сон. Чистый профессиональный голос с нотками материнской заботливости пропел:

— Вы, Надежда Владиславовна!