Прежде чем сдохнуть

Торжествующе–плотская Натка колдовала с пакетом еды, командуя всеми низким грудным голосом. Димон вовсю ухаживал за Аллочкой: обрызгивал ее средством от комаров и подсовывал ей под попу самое сухое бревнышко. Очевидно, именно ревностной защитой ее творчества Димон и снискал такое расположение у вернувшей себе былой авторитет примарайтерши. Оказалось, что Димон и мой Юрка – друзья. И Юрки в числе мужиков, с кулаками отнимавших у меня рукописи наших пансионных писателей, не оказалось по чистой случайности. Теперь это все, конечно, стало предметом шуток. Меня уже никто не боялся. Все поняли, что больше я никого критиковать не буду.

И хотя инцидент был исчерпан, темой для разговоров он остался.

— Соня, ну скажи теперь, неужели же мы такие страшные и так сильно тебя запугали? – пьяно смеялся Димон, подмигивая Алке.

— И как же это ты неделю жила в лесу без удобств? – подключилась к беседе Алла.

— Чудесно я прожила эту неделю, – усмехнулась я. – За эту неделю я стала совершенно другим человеком. Честное слово.

— Да ну! – протянула Натка, нанизывая на шампуры мясо.

Я в припадке какой-то ненужной откровенности (наверное, мне хотелось подольше побыть в центре внимания) тут же призналась, что, сидя в лесу неподалеку от дома–музея Чехова, не расставалась с ручкой и сама начала пописывать. И что я, наконец, вполне поняла пишущих пансионеров. И осознала, что не стоит пинать того, для кого выговориться – насущная по–требность. Что если уж и стоит критиковать каких-то писателей, то только тех, кто требует записать себя в Классики с большой буквы и сам напрашивается на анализ и серьезный разбор его писанины. Лишь тексты таких писателей и стоит пристрастно оценивать. Да и то не факт. А если уж человек не претендует на место в учебнике литературы – то и пущай себе пишет, как Бог на душу положит.

— В общем, я поняла, что лучшего места и лучшего коллектива, чтобы написать свою книгу, я не найду. Только здесь пишущий может чувствовать себя спокойно, зная, что найдутся люди, готовые его ободрить и защитить от града колкостей. Поэтому Ната, Дима и вы, друзья, – прошу взять меня под ваше крыло и покровительствовать.

— За это надо выпить! – пробасил Димон.

Натка улыбалась. Она выглядела вполне удовлетворенной своей двойной победой.

— Расскажешь, про что собираешься писать? – переворачивая шампуры, спросила она. – Ту самую историю про тебя, твоего мужа и других? – многозначительно намекнула она.

— Ну нет! Обижаешь, – заерзала я. – Эту историю я рассказала только тебе. – Последние слова я произнесла с особым нажимом, чтобы она поняла, что на эту тему не стоит распространяться. – Что же у меня такая слабая фантазия, что я другой сюжет не найду, кроме своих вагиностраданий? В жизни полно других историй. Я уже увлеклась одной из них и хочу представить ее в лицах. Я даже съездила в творческую командировку для сбора материала и впечатлений.

— Да?! – тут на меня с интересом уставились все.

— И куда ты ездила? И про что же эта история? – на меня со всех сторон посыпались вопросы.

— Это история про смерть во имя призвания, – я многозначительно задрала нос кверху. – И я ездила в командировку в закрытый учебно–тренировочный центр «Новогорск».

Я была слишком опьяненной моментом триумфа и потому не заметила, как посмотрела на меня в эти секунды Натка. А она, должно быть, посмотрела на меня очень особенно. Это я потом уже жалела, что сконцентрировала все свое внимание на том, как я сейчас выгляжу, а не на том, какое впечатление произвела на слушателей моя речь.

Как бы на меня ни наседали собутыльники, в этот вечер я решила больше ничего не выбалтывать. Надо потомить публику и нагнести обстановку. Тогда продолжению успех обеспечен. Я даже не заметила, что и Натка постаралась как можно скорее свернуть эту тему и тут же захлопотала:

— Так! Кто какое будет мясо? Птица уже готова, доставайте тарелки!

Мы начали жрать. Бухать. Рассказывать несмешные анекдоты и громко над ними смеяться. Откуда-то даже появился косяк, от которого я целомудренно отказалась. Когда все уже были изрядно навеселе, я снова возжелала оказаться на арене и начала всех яростно убеждать:

— Друзья! Я поняла, что нашему узкому литературному миру не нужна критика. Но положительные отзывы, по–моему, очень даже востребованы любым художником. Давайте писать друг на друга хвалилки и развешивать их!

Мы тут же в шутку начали, не отходя от кострища, сочинять друг на друга хвалебные песни. Выходило очень уморительно.

Помню только, что в какой-то момент я, стоя на пеньке, декламировала дифирамбы Алле Максимовой. Своей тогдашней импровизации я воспроизвести сейчас не могу, помню только, что в ней рифмовались слова «обворожительна» и «упоительна».

Как-то так…

Пока мужики коллективно ссали в костер с целью окончательно и бесповоротно его потушить, мы, девочки, медленно продвигались по лесной тропинке в сторону пансионата, беспричинно хихикая. К счастью, мужики довольно скоро нас нагнали, и Алку уволок куда-то в сторону Димон. Мы с Юрой тоже как-то очень уместно отстали. Я висла на его рукаве и продолжала вдохновенно вещать:

— Нет, я, правда, считаю, что нам в пансионе надо ввести институт «доброго литературного критика». И я готова им стать.

Я всю жизнь мечтала о славе Виссариона Григорьевича Белинского. Я хотела открывать новые таланты и привлекать к ним внимание. Я поэтому, как только приехала сюда, и занялась этими критическими опытами. По банальной глупости я не с того конца начала. Вместо того чтобы сразу делать то, чего мне так хотелось – хвалить людей, я решила сначала «нагулять авторитету» и принялась критиковать. Хотя, в глубине души, я не считаю ни Алку, ни Таньку бесталанными. Они очень искренно пишут, и уже ради этого их стоит читать.

Я приседала Юре на уши как умела. По итогам мне удалось главное: я смогла заставить его поверить, что наше пансионное комьюнити все еще не знакомо с творчеством лесбиянки Нины только потому, что та очень боится критики, очень стесняется, опасается едкого разгрома и именно поэтому так тщательно скрывает ото всех содержимое кармана своего правого полужопия. Именно поэтому она и на меня тогда так набросилась – во всяком критике она видит угрозу себе, даже если этот критик пока что не добрался до нее лично.

— Я думаю, что она пишет прелестные и очень трогательные стихи, любовную лирику, – останавливала я Юрку и всей тушкой повисала на нем. – Поэты особенно ранимы. Они гораздо тонкокожее, чем прозаики. И если романисты и повестисты охотно распространяют свое творчество среди масс, то поэты – очень замкнуты. Я думаю, что Нина пишет именно стихи. И так боится, так страшно боится, что над нею начнут смеяться и размазывать по стенке, что сама она никогда не решится их показать. Так вот! Я поняла! Боже, ты послушай только, что я только что придумала!