При свете Жуковского. Очерки истории русской литературы
Шрифт:
1. «Кот в сапогах»
Имя Жуковского несколько раз возникает в главе «Петербург» романа «Кюхля»: в связи с предысторией пушкинской эпиграммы на Кюхельбекера и их дуэли; в беседе Кюхельбекера с Грибоедовым и Рылеевым; в связи с предполагаемым профессорством Кюхельбекера в Дерпте и др.
Действие приурочено к 1818–1820 годам (глава завершается отъездом Кюхельбекера за границу, то есть 8 сентября 1820), однако Тынянов допускает значительные хронологические сдвиги. Так, описанное в 8-й главке восстание Семеновского полка происходило 16–18 октября 1820, то есть после отъезда Кюхельбекера из Петербурга; стихотворение Рылеева «К временщику», упомянутое в 3-й главке, было опубликовано лишь в октябрьской (10-й) книжке «Невского зрителя» за 1820 год, то есть тоже после отъезда Кюхельбекера. Как известно, именно публикация «К временщику» и сопутствовавшие ей обстоятельства вывели недавнего провинциала Рылеева на литературно-общественную авансцену. Приехавший в Петербург в начале 1819 Рылеев ни в коей мере не мог восприниматься Кюхельбекером как авторитет. Не мог он и произносить монолог, точно предсказывающий статьи Кюхельбекера 1824 года. Ср. «– И сколько времени будет это продолжаться <…> этот вой похоронный в литературе? Жеманство это? плач по протекшей юности безостановочный?» [472] и: «Все мы взапуски тоскуем о своей погибшей молодости; до бесконечности жуем и пережевываем эту тоску и наперерыв щеголяем своим малодушием в периодических изданиях» [473] .
472
Тынянов Ю. Н. Кюхля. Смерть Вазир-Мухтара. М., 1981. С. 45; далее ссылки на это издание даются в скобках.
473
Кюхельбекер В. К. Путешествие. Дневник. Статьи. Л., 1979. С. 456. Заметим, что не только в 1819–1820, но даже и в 1824–1825 годах антикарамзинизм Рылеева не был столь ярким и последовательным, как у группы Катенина, Грибоедова, Кюхельбекера. Политический радикализм отнюдь не вел Рылеева к последовательному литературному архаизму: его литературная теория и практика были неизменно эклектичны.
474
Кюхельбекер В. К. Указ. соч. С. 499.
475
В контекст типовых обвинений в адрес Жуковского вмонтирована цитата из футуристического манифеста «Пощечина общественному вкусу». Ср.: «Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч., и проч. с Парохода Современности». Цит. по: Маяковский В. В. Полн. собр. соч.: В 12 т. М., 1939. Т. 1. С. 399.
Если в 3-й главке Тынянов перенес в 1818–1820 годах черты литературной ситуации 1824–1825 годов, то в главке 2-й он спроецировал в ту же эпоху мотивы еще более поздних лет. Точно описав восторженное отношение Кюхельбекера к Жуковскому в 1817–1818 годах [476] , Тынянов переходит к портрету старшего поэта: «Жуковский жил в уютной холостой квартире, ходил в халате, курил длинный чубук. С ним жил только слуга Яков, спокойный и опрятный, неопределенных лет, с серыми мышиными глазами, который неслышно похаживал по комнатам в мягких туфлях. Жуковский был еще не стар, но уже располнел бледной полнотой от сидячей жизни. Небольшие глаза его, кофейного цвета, заплыли. Он был ленив, мягок в движениях, лукаво вежлив со всеми и, когда ходил по комнате, напоминал сытого кота» (43).
476
Это отношение было выражено в статье «Coup d’oeil sur l’etat actuel de la litterature russe» // Le Conservateur impartial. 1817. № 77; перевод под названием «Взгляд на нынешнее состояние русской словесности» – Вестник Европы. 1817. Ч. 95. № 17 и 18; ср.: Кюхельбекер В. К. Указ. соч. С. 434–435.
Ироничное описание, в котором «случайные» мотивы (уют, опрятность, «мышиные» глаза Якова, его неслышная походка и мягкие туфли, полнота Жуковского, его заплывшие глаза, мягкость в движениях, лукавство) исподволь подводят к ключевому образу («напоминал сытого кота»), несомненно, полемически ориентировано на стереотипное представление о позднем Жуковском, сложившееся во второй половине XIX века благодаря усилиям мемуаристов и официальных историков литературы. Интересно другое: портрет, нарисованный Тыняновым, представляет собой вариацию на тему, заданную самим Жуковским в сходных финалах его поздних сказок:
КотОстался при дворе и был в чиныПроизведен, и в бархатных являлсяВ дни табельные сапогах. Он бросилЛовить мышей, а если и ловил,То это для того, чтобы немногоСебя развлечь и сплин, который нажилПод старость при дворе, воспоминаньемО светлых днях минувшего рассеять.Серый волкДушою в душу жил с царем ИваномДемьяновичем, нянчился с егоДетьми, сам, как дитя, резвился с ними,Меньшим рассказывал нередко сказки,А старших выучил читать, писатьИ арифметике, и им давалПолезные для сердца наставленья.477
Жуковский В. А. Соч.: В 3 т. М., 1980. Т. 3. С. 43, 81. Впервые «автопортрет» в образе старого ученого зверя-наставника был набросан Жуковским в отрывке 1831 г. «Война мышей и лягушек» (крыса Онуфрий); см.: Вольпе Ц. С. Примечания // Жуковский В. А. Стихотворения: <В 2 т.> Л., 1940. Т. 2. С. 473–475.
Ирония Тынянова отражает мягкую самоиронию позднего Жуковского, легко узнаваемого и в Сером Волке, и в Коте в сапогах [478] . Важным мотивом автохарактеристик Жуковского является его (и, соответственно, его персонажей) придворно-педагогическая деятельность. В 1817 поэт только начал давать уроки русского языка принцессе Шарлотте (будущей императрице Александре Федоровне); многочисленные нападки его педагогическая служба вызвала несколько позже. Для самого Жуковского вехой здесь был 1825 год, когда он стал наставником великого князя Александра Николаевича (будущего Александра II): амплуа педагога-придворного срослось с Жуковским окончательно в 1830-е годы.
478
Г. А. Левинтон заметил, что другим подтекстом «кошачьего» эпизода могло послужить письмо Пушкина брату Льву Сергеевичу от 27 марта 1825 г., передающее впечатление поэта от повести Антония Погорельского (А.
А. Перовского) «Лафертовская маковница»: «<…> теперь и брежу Трифоном Фалалеичем Мурлыкиным. Выступаю плавно, зажмуря глаза, повертывая голову и выгибая спину» – Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Л., 1979. Т. 10. С. 105.Педагогические мотивы, обнаруживающиеся в подтексте тыняновского портрета, находят соответствие в других фрагментах главы «Петербург». Важная для романа в целом антитеза «покой – порыв» получает здесь специфическую огласовку: покой ассоциируется с педагогической деятельностью, порыв – с литературой. Так, глава открывается письмом «доброго директора» Е. А. Энгельгардта, в котором отчет о житье Кюхельбекера («как сыр в масле») начинается с рассказа о его службе в благородном пансионе. Литература в письме Энгельгардта предстает извинительной причудой «успокоившегося» героя. Аналогично суждение тетки Брейткопф, довольной тем, что племянник дружен с «Жуковским и еще там разными литературными лицами, которые, однако, имеют значение!» (41) [479] . Напротив, Пушкин после несостоявшейся дуэли доказывает Кюхельбекеру, что он «должен послать к черту все благородные пансионы и заниматься только литературою» (44).
479
Там же мотив из «гастрономического» ряда, вновь готовящий образ кота: «<…> накладывала в кофе столько сливок, что рассеянный Вилли давился». Ср. выше: «как сыр в масле». В этой связи нетривиально звучит тема обжорства в пушкинской эпиграмме («<…> объелся я <…> И кюхельбекерно, и тошно»): поэтическое общение благополучных педагогов близко к обжорству и вызывает скуку и тошноту. Подчеркнем, что речь идет не о пушкинском тексте, но о его обыгрывании в романе Тынянова.
Следующая главка (в которой Грибоедов и Рылеев перевоспитывают Кюхельбекера) открывается словами: «И в самом деле учительство начинало надоедать Вильгельму». Наконец, в завершающей 10-й главке тетка Брейткопф советует Вильгельму, воспользовавшись протекцией Жуковского, стать профессором в Дерпте. «Профессура в Дерпте, зеленый садик, жалюзи на окнах и лекции о литературе. Пусть проходят годы, которых не жалко. Осесть. Осесть навсегда» (59). Герой, однако, выбирает не педагогический покой, постоянно связываемый Тыняновым с фигурой Жуковского [480] , а литературу и странствия. Конфликт «Теона и Эсхина» получает разрешение и оценку, противоположные авторским. Выбор покоя (педагогики) осмысливается как измена литературе.
480
Существенно, что дерптским профессором, а также воспитателем великих князей был и другой антагонист Кюхельбекера – Г. А. Глинка. Ср. характерные детали интерьера его кабинета: «На видном месте висел портрет Карамзина (лейтмотив романа, восходящий к взглядам Грибоедова, о чем см. ниже, – связь карамзинизма и деспотизма. – А. Н.) с его собственноручной надписью. На столе в чрезвычайном порядке лежали книги, какая-то рукопись и стояли портретики великих князей в военных костюмчиках, с неуклюжими детскими надписями» (104). Несомненно, для Тынянова значима устойчивая в русской культуре, хотя и восходящая к немецкому романтизму, антитеза: энтузиаст-литератор – профессор-филистер.
Такое противопоставление Кюхельбекера Жуковскому не описывает их реальных отношений. В этой связи интересно, что Тынянов игнорирует заведомо известный ему источник – письмо Жуковского к Кюхельбекеру 1823 года, в котором старший поэт отговаривает младшего от самоубийства. Между тем возникающий в письме мотив пистолета играет важную роль и в мотивной структуре романа (ср. пистолет, в который набился снег, в сцене дуэли с Пушкиным, поединок с «чеченом» в главе «Кавказ», неудачное покушение на великого князя Михаила Павловича и пр. [481] ): «Сделать из себя кусок мертвечины, в котором будут гнездиться несколько минут черви, весьма легко: первый глупый слесарь даст вам на это средства, продав дурной пистолет» [482] .
481
Об иронических обертонах этого мотива см.: Лотман Ю. М., Цивьян Ю. Г. SVD: жанр мелодрамы и история // Тыняновский сборник. Первые Тыняновские чтения. Рига, 1983. С. 73.
482
Русская старина. 1875. Кн. 7. С. 364.
Аналогично Тынянов опускает важные документы в финале романа. Упомянув о литературном завещании Кюхельбекера, продиктованном Пущину 3 марта 1846 (200–201), он обходит другой вариант литературного завещания – письмо Кюхельбекера Жуковскому от 20 декабря 1845 года [483] . Вместо последнего «прости» Кюхельбекера, обращенного к пережившему его Жуковскому, роман венчает «встреча» героя с умершим, но вечно молодым Пушкиным. Жуковский же в «Кюхле» остается на роли «кота в сапогах», заданной не только историко-литературной концепцией Тынянова, но и сказкой старшего поэта.
483
См.: Кюхельбекер В. К. [Соч.: В 2 т.] Л., 1939. Т. 1. С. XXVII–XXVIII; Дневник В. К. Кюхельбекера. Материалы к истории русской литературной и общественной жизни 10–40 годов XIX века. Л., 1929. С. 313–314.
Насколько важен для Тынянова был этот текст, свидетельствует его новое появление в романе «Пушкин»: «Потом Жуковский подарил ему книгу своих стихов. Жуковский был высок ростом, длинные волосы падали на лоб, он был смешлив и говорлив. <…> Жуковский, осмотревшись, тотчас сказал о директоре, что он похож на кота. И в самом деле он был похож на кота – плавного, сытого и потому доброго» [484] . Тынянов полемизирует с эпизодом из «Кюхли»: внешность Жуковского в «Пушкине» отрицает его внешность в «Кюхле», а маска сытого кота переадресуется другому педагогу – Энгельгардту, вражда которого с юным Пушкиным является одним из лейтмотивов третьей части тыняновского романа [485] .
484
Тынянов Ю. Пушкин. Л., 1976, С. 383.
485
Ср. эпизоды, в которых Энгельгардт выслеживает и настигает Пушкина и Марию Смит – Тынянов Ю. Пушкин. Л., 1976. С. 398–399, 417, 436–437. Об этой сюжетной линии см. также во второй части статьи «Из наблюдений над романом Тынянова «Пушкин». В уже упоминавшейся «Войне мышей и лягушек» Жуковского, где разрабатывается сюжет «Мыши, хоронящие кота», Пушкин запечатлен в образе поэта-мышонка Клима, по прозвищу Бешеный Хвост, в итоге съеденного котом Мурлыкой.
2. Чечерейцы
11-я главка четвертой главы «Смерти Вазир-Мухтара» – внутренний монолог Грибоедова о Кавказе, строящийся на цитатах из русской поэзии: «Ода на день восшествия <…> ее величества государыни императрицы Елисаветы Петровны» (1748) М. В. Ломоносова, ода «На возвращение графа Зубова из Персии» Г. Р. Державина, послание Жуковского «К Воейкову», повесть П. Г. Ободовского «Орсан и Лейла». Особую роль играют здесь тексты Державина и Жуковского: Тынянов прибегает к двойному цитированию, отсылая не только к самим стихам, но и к пушкинскому примечанию 8 к «Кавказскому пленнику». Полемическая отсылка к первой из южных поэм Пушкина работает на ключевое для романа противопоставление: Пушкин – Грибоедов.