Придон

– Итания, – позвал он негромко. – Итания, ты здесь?

Слабое эхо отозвалось под сводами. Лесенка вела еще выше, уже в спальню, он шумно взбежал по ступенькам, но перед последней дверью приглушил шаги. Почти на цыпочках прокрался к дубовым створкам. Сердце стучало так, будто примчался не на второй этаж, а на вершину горы за рукоятью меча.

Несколько мгновений прислушивался, по ту сторону тихо, неслышно приоткрыл дверь. В щель было видно край ложа, но Итании там не было. В страхе, что она исчезла снова, он распахнул с такой силой, что едва не сорвал с петель. Хорошо подогнанная дверь даже не скрипнула, а Придон запнулся на бегу.

Итания спала, по-детски подложив под щеку ладошку. Колени подтянула к животу, сгорбилась, лицо несчастное, золотые волосы разметались по огромной подушке. Придон в нерешительности приблизился, постоял, чувствуя, как громко стучит сердце, может разбудить. Одна ладонь прикрыла левую половинку груди, заглушая стук, другой тихонько коснулся ложа.

Итания еще не очнулась от тягостного сна, Придон присел на самый краешек. Он даже смотреть страшился пристально, боясь разбудить ее взглядом.

Итания во сне сдвигала брови, подергивала щекой, даже постанывала. Прядь волос упала на лоб, щекотала веко. Придон осторожно отвел ее в сторону, невесомое золото, мягкое и шелковистое, от него через пальцы по всему телу пошла дрожь, затем сладкая истома.

Ее веки затрепетали, он не успел убрать руку, как глаза открылись, синие, как небо. Еще затуманенные сном, они взглянули прямо, без удивления.

– У тебя прибавилось шрамов, – сказала она очень знакомым голосом. Осеклась, взглянула дико, повела глазами по сторонам. Лицо исказилось страданием, затем медленно побледнело, застыло, и лишь тогда проговорила хорошо контролируемым голосом: – Мой господин снова хочет утолить жар своей плоти?

Он встал на колени перед ложем. В его лице, обращенном к ней, были страдание и мука.

– Итания, – прошептал он, – почему по ночам к тебе приходит… другой Придон? Почему с ним ты ласкова?.. Почему унижаешь меня?

Она ответила ровным голосом:

– Унижаю? Ты же сам сказал, что приходишь и берешь. То, что считаешь брать вправе.

– Но разве я не вправе за все, что я…

Она прервала с оскорбительной холодностью:

– Возможно, ты вправе был взять обратно меч. Возможно!.. Меч хранит молчание, а молчание можно истолковать и в свою Пользу. Я все сказала, Придон.

Она закрыла глаза, ее тело вытянулось на ложе, она раскинула руки и даже слегка раздвинула ноги. На ее бледном лице проскользнула гримаска отвращения.

Он вскочил, ярость и бешенство сшиблись в груди, и в то же время чувство вины обожгло сердце.

– Я все равно, – прохрипел он обугленным ртом, – все равно… не откажусь от тебя, Итания!.. Ничто не могло меня заставить отказаться раньше, не заставишь и теперь.

Она смолчала, только шире раздвинула ноги, взгляд ее был устремлен в потолок.

Он захрипел, в глазах потемнело от гнева. Метнулась наискось дверь, перепуганные глаза служанок, затем холодный воздух зашипел на его раскаленной коже, льдинки звезд смотрели сочувствующе, но молчали.

* * *

День проходил за днем, он горел на медленном огне. Итания не разговаривала с ним, на все вопросы отвечала коротко и односложно. Иногда он замечал, что веки ее припухли, а глаза покраснели, но всякий раз холодно встречал неуклюжие попытки просто разговорить ее, расспросить. И в то же время постоянно помнил, что было же мгновение, когда ледяная корка вокруг ее сердца растаяла, когда ее руки обвились вокруг его шеи, когда ее губы вдруг из каменных и холодных стали мягкими, горячими и в самом деле ответили ему на поцелуй!

И хотя это было всего лишь мгновение, но он помнил, все время помнил, в этом была его надежда, спасение и его страх, ибо слабую искорку можно как раздуть, так и загасить. И потому лишь смотрел на нее робко и умоляюще, а вспышки гнева старался подавить в самом зародыше. В конце концов, он лишь осуществил свое право по отношению к женщине. Тем более к той, которая и была для него предназначена.

В очередной раз, озлившись и потеряв терпение, он заставил себя выйти из дворца. Яркий свет ослепил, но Аснерд тут же запряг в работу, пришлось целыми днями метаться по городу, улаживать конфликты, однако ночами он несся со всех ног во дворец, как вихрь проносился наверх к ее покоям, а там, уже в виду дверей в ее покои, передвигался на цыпочках.

Однажды ему почудилось, что она смеется, потихоньку открыл дверь, Итания разговаривала с молоденькой служанкой. При его появлении служанка безумно испугалась, а лицо Итании стало холодным и неприятным.

– Что изволит мой господин? – спросила она и поклонилась, словно они обе были его служанками.

Кровь бросилась ему в лицо. Он задышал шумно, шагнул, еще не зная, то ли переломит ее пополам, чтобы закончились его муки, то ли схватит в объятия и вопьется в ее нежные губы жадным поцелуем…

Она стояла спокойно, полная достоинства. Он остановился, а его рука, что уже коснулась ее плеча, бессильно упала. Если посмотреть со стороны, то именно куявка сохранила лицо, а он, гордый артанин, его теряет. На глазах служанки и, хуже того, в собственных глазах.

– Ничего, – прохрипел он, – ничего, ты все делаешь… правильно. Я заслужил то, что получаю.

Он резко повернулся и почти выбежал. Кровь грохотала в черепе, пальцы дергались, он уже чувствовал в них ее мягкое податливое тело. В мозгу проскакивали горячечные картинки, где он не то бьет ее так, что на стене остается только красное пятно, не то падает на колени и вымаливает прощение… а вот еще скачет на горячем коне, а она у него в руках, обхватила тонкими руками и прижалась, прячет лицо от ветра у него на груди…

Снова ушел в Малый зал Тулея, выхватил топор и вонзил в роскошную столешницу. Лезвие вошло легко, мягко, хотя он слыхивал, что это дерево по крепости не уступает граниту.

– Я артанин, – сказал он вслух. Прислушался к своим словам, повторил: – Артанин… Но как должен поступить артанин?

Сел, но усидеть не мог, вскочил, забегал от стены до стены. Если попадалась какая мебель, отшвыривал с такой силой, что разлеталась в щепы.

Наконец снова сел, как учил Вяземайт, поставил локти на стол, глаза неотрывно на лезвие, что погрузилось в дерево почти наполовину.

Так сидел до темноты, вспоминал, говорил мысленно, спорил, доказывал, объяснялся, оправдывался, снова объяснял, почему так, а не по-другому. Воздух в зале затхлый, благовония пахнут тиной, если честно, а все эти ароматные масла – все равно что козий помет, но жены беров никогда коз не видели и помета не нюхали, так что им все сойдет, лишь бы запросили за эти масла подороже…

Сперва он видел только часть своего лица, чаще всего нос или подбородок, потом стали появляться отец, дядя Горицвет, дедушка и старые воины, которых он застал, будучи мальцом. Они смотрели на него благожелательно, но Придон не обольщался, спрашивал, что он сделал правильно, а что нет, выслушивал…