Прикладная метафизика

Здесь четвертый шаг рефлексии не эксплицирован, но его можно продемонстрировать, воспользовавшись эффектом «замедленной съемки». Допустим, конфуцианец, вписавшись наконец в поворот мысли, берет вновь слово:

Конфуцианец: Что же, ты думаешь, что знание воровских уловок и знание блага (пяти добродетелей) — одно и то же?

Чжи: Разве есть такое благо, которое не могло бы быть обращено против себя самого?

Мотив превратности блага варьируется в даосских текстах, «добро», соответственно, предстает во всех своих ипостасях — оно, например, востребует «полезные свойства» у своих приверженцев, оказываясь благом-для-иного. Некое благо (знание), возросшее в топосе добра, может быть перемещено в иной топос, «выкрадено». В новом топосе благо продолжает работать в режиме самовозрастания, попутно насыщая приобретениями похитителей. Большому Вору остается лишь благодарить создателей полезного продукта — тех же мудрецов. На эту неизбежную превратность и указывает Чжи, резюмируя в одном абзаце десяток страниц «Феноменологии духа»:

«Если сделают гири и безмены, чтобы взвешивать без обмана, то попросту украдут взвешиваемое вместе с гирями и безменами, если сделают верительные дщицы и царские печати, то украдут и царство вместе с верительной дщицей и царской печатью, если создадут милосердие и справедливость для исправления нравов, то украдут исправление нравов вместе с милосердием и справедливостью» (180).

Такой ход в режиме замедленной съемки визуализирует вираж рефлексии, выводящий к промежуточному финишу: управлять Поднебесной, уважая мудрецов, значит соблюдать выгоду разбойника Чжи. Следует отметить, что этот жест рефлексии тщательно проработан в даосской философии еще со времен Лао-цзы: «Рыбе нельзя покидать глубины, орудие пользы в стране нельзя показывать людям» (Дао дэ цзин). Словом, Поднебесную надо прятать в Поднебесной, в неразличимости, другого места для нее нет: найдут и выкрадут. Только искусство, неотличимое от неумения, не бросается в глаза — а значит, и не востребуется Большим Вором. Настоящее искусство и есть ускользание по преимуществу. Онтологический фундамент недеяния расположен глубже точки отсчета самых распространенных этических систем человечества, даже если применить такой несовершенный показатель глубины, как количество шагов рефлексии или длина рефлексивного пробега.

Великий ригорист Кант может стоять над пропастью в сотню жэней, но не может подгонять свое отстающее. Поэтому его моральный закон выкрадут, не повредив аргументации, — а впрочем, давно уже выкрали и применяют к выгоде разбойника Чжи. Стоик Эпиктет все свое носит с собой, даже и не подозревая, сколько накрал чужого: что же удивительного, если за вором будет организована погоня? Киник Диоген довольствуется бочкой — но она, в отличие от бочки Емели, не заколочена и не дрейфует в потоке дао. Ясно, что мир достанет Диогена и в бочке — уж больно хорошо виден вход.

Возможность тотальной фальсификации сущего дана изначально, но превращается в действительность только с появлением сознания — как неустранимая превратность мысли и alter ego мыслящего [61] . Уже само понятие «вещи» содержит в себе превратность, некоторые недоразумения по поводу принадлежности багажа. Всякая вещь — это камера хранения полезных свойств, не будем только забывать, для кого они свои. Даже специальное уточнение принадлежности с помощью маркера собственности подвергается вторичной маскировке: и «свой», и «свой собственный» могут быть ложными ориентирами, прикрывающими бытие-для-иного. Например: «твоя священная обязанность» и «свой собственный труд» суть характерные ловушки, надежные замки на сундуке, предназначенном для Большого Вора.

61

См.: Baudrillard J. Simulacra et simulation. Paris, 1981; Секацкий А. К. Космология лжи // Комментарии, № 3,1994.

Четырехлетний мальчик, еще не сбитый с толку всеобщей путаницей имен (Константин Шоломов), резонно спрашивает: «Почему это общее всегда ваше общее? А где мое общее?» Да и ухо европейского философа не всегда бывает чувствительным к счету позиций (и, стало быть, не застраховано от принесения пользы Большому Вору — невзначай). Так, гегелевские термины «fur sich» и «ftir sich selbst», имеющие разную рефлексивную глубину и, соответственно, разный смысл, в русском переводе «Науки логики» смешиваются (Б. Г. Столпнер), да и в английских переводах «грамматические нюансы» чаще всего выпадают.

Тем более поразительна точность подсчета шагов рефлексии в онтологии увэй:

«Каждая вещь — это «я», но каждый видит в ней «не-я». В вещи он видит свое «не-я», но поймет это, лишь познав себя как «не-я». У «я» своя правда и неправда, у «не-я» также своя правда и неправда. Поэтому мудрый не следует за ними, а сообразуется с природой. У правды — своя бесконечность, у неправды — своя бесконечность, но каждый думает, что каждый — это не я, и в этом сходится бесконечность правды и неправды» (131).

Мы видим блистательный диалектический аттракцион, не уступающий по глубине рефлексии любому законченному фрагменту платоновского «Парменида». В фольклорном море житейской мудрости мне попался лишь один текст глубиной в пять шагов рефлексии. Это русская пословица, которая вполне могла бы быть высказана даосом Емелей: «Пусть моется тот, кому чесаться лень». Попробуем теперь еще раз всмотреться в особенности логической формы даосской мысли. Благодаря тому, что нечетные шаги рефлексии (начиная с третьего) выпадают, происходит как бы слипание антитезисов, создающее прогрессию неопределенности (вместо ее устранения). Что было непонятным в мире, то непонятным и осталось, а вот то, что казалось понятным, перестало казаться таковым. Эпистемологический баланс сводится с нулевой суммой (равно как и логический), а сумма экзистенциального выигрыша оказывается отрицательной. Тем самым ответ усиливает замешательство задавшего вопрос, воспроизводя на выходе позу роденовского «Мыслителя». Можно сказать, что застрявшие в этой позе являются идеальным контингентом для чаньских наставников, раздающих просветление направо и налево с помощью подзатыльников. Сбившиеся с пути недеяния подбираются чаньскими монахами и получают предложение поразмышлять о хлопке «одной ладонью». Пока мыслитель напряженно думает, ему в раскрытую ладонь от имени Большого Вора вкладывают то плоскогубцы, то проволоку, то молоток.

7

А те, кто этим вмешательством считают себя обманутыми или выдают себя за таковых, скорее сами хотели обмануть таким же образом.

Гегель. «Феноменология духа»

Единство онтологии и этики глубоко продумано в философии недеяния, оно, можно сказать, является беспрецедентным в мировой философии. Как правило, этика избирается по некоторым собственным основаниям и затем пристраивается к подходящей онтологии или входит с ней в симбиоз. Даос же оперирует сквозными этико-онтологическими аргументами. Поэтому, например, должное он понимает не в духе эйдосов Платона как некую установленную ценность, к которой следует стремиться и поневоле довольствоваться лишь несовершенными подражаниями, копиями первообразца.

Такая визуализация представляется мастеру недеяния онтологически непродуманной, своеобразным заклиниванием машины рефлексии. Задержка счета и вызывает необходимость делания — хотя бы как переделывания и исправления. Не умеющему работать головой приходится работать руками, например, исполнять долг, обнаружив всего лишь форму долга, но не источник задолженности. М. М. Бахтин следующим образом резюмирует основополагающую идею кантовской (и неокантианской) этики: «Не содержание обязательства меня обязывает, а моя подпись под ним» [62] . Но подпись, поставленная на чужом векселе, может оказаться результатом недоразумения, а оплачивающий чужие счета поступает в конце концов к выгоде разбойника Чжи. Прежде чем оплачивать долг, хотя бы и моральный, следует все же установить, откуда взялась задолженность.

62

Бахтин М. М. К философии поступка // Ежегодник философии науки и техники. М., 1984, вып. 6.

А задолженность очень часто образуется из неточности расчета как результат катастрофы социального бытия, уклонения от потока дао. Фиксируется некая особенность (пусть даже из самых благих побуждений), что вызывает целую цепочку катастроф, прогрессию распада. Так, появление милосердия свидетельствует о лишенности, о наступившей неполноте бытия. Милосердие как нечто особенное, маркированное, должно понадобиться — и только там, где оно понадобилось, оно и получает имя. Ему в любом случае предшествует немилосердность. Царь Воинствующий спрашивает у даоса Сюя:

«— Мне хочется любить народ и, во имя справедливости, покончить с войнами. Возможно ли это?

— Нельзя, — ответил Сюй. — В любви правителя к народу — начало погибели народа. Красивые слова каждый раз оказываются орудием зла. Стремясь к милосердию и справедливости, вы, государь, приближаетесь к лицемерию» (287).

Тема катастрофического происхождения добродетели тщательно продумана и подробно аргументирована в даосизме. Всякое увеличение долга оказывается реакцией на нарастающую нехватку спокойной достоверности: в рассуждениях Чжуан-цзы можно найти и схему происхождения «нечистой совести» Ницше, и идею символической (симуляционной) реставрации утраченного Бодрийара [63] . Морализм так или иначе связан с самовозрастающим «забвением бытия», приумножение добродетелей свидетельствует об увеличении суммы долга. Лесенка даоса выстраивается с безупречной последовательностью ступеней: милосердие неотделимо от печали, ибо в нем тоска утраты истинного пути, справедливость — реакция на утраченное милосердие, закон — попытка восстановить пошатнувшуюся справедливость… Восходя по этой лестнице, «человек долга» все время старается для Большого Вора — ведь «у неправды своя бесконечность».

63

«Подобно тому как природность — это, по сути, отречение от природы, так и историчность есть отказ от истории, скрываемый за превознесением се знаков» (Бодрийар Ж. Система вещей. М., 1995. С. 62). Сюда же относится концепция «генезиса через забвение» Ж. Деррида.