Приключения сомнамбулы. Том 1

Но пока-то бушевал Сычин!

Задирал над трибуной партсобрания, как главную улику, небрежно сляпанную картинку кукурузного поля, обличал Гуркина, недотёпу-парторга, превратившего факультет в рассадник опасных для всего института вольностей, и, – восклицал Сычин, – надо утратить остатки бдительности, чтобы не заметить нанесённого подло, исподтишка, урона аграрной политике Центрального Комитета!

В обличениях же непосредственных виновников Сычин использовал, в основном, карикатуру, то бишь плакат, под названием «Вымя Молдавии»; как одуревший бык вперялся в жалкий лист ватмана с намазанной гуашью тощей, взмывающей в облака бурёнкой, за соски непропорционально большого вымени которой уцепились шестеро молодцов.

– Почему Молдавии? – грохотал сразу учуявший подвох Сычин; раскопал Постановление Пленума о подъёме животноводства и росте надоев в южной республике, но Постановление, принятое два года назад, в партийных органах, озабоченных новыми задачами, подзабыли, Сычин остерегался приписывать уничижительному плакату-карикатуре столь запоздалый отклик…

– Почему Молдавии? – враждебный буржуазным агностикам, Филарет Силыч при молчаливом согласии Павла Вильгельмовича, разоблачившего агностицизм в своей диссертации, свято верил в то, что стоит задать вопрос, как ответ на него, причём простой ответ, непременно должен явиться; верил, что всё сущее познаваемо и по поводу загадочной Молдавии был не так уж не прав, ибо ответ на его вопрос, пусть и тот, который Сычина ни в коем бы случае не удовлетворил, так как отметал идеологические намёки, действительно был – грубоватая карикатура-плакат метила не в животноводство с удоями, а в рекордно любвеобильную студентку-молдаванку.

Поднятая Сычиным волна, захлестнув институт, быстро докатилась и до важных инстанций, перво-наперво, конечно, до компетентных органов.

После визита в ректорат неприметного человечка в плаще из Большого Дома эстетические аспекты диверсии отошли в тень, расследование передали Сухинову.

Не в пример Бухмейстеру, Сухинов ни Энгельса, ни даже Жданова на помощь не привлекал – вызывал подельников поодиночке, но не в таинственную «Спецчасть» за железной дверью, нет-нет, обвиняемых, не медля, переквалифицированных в преступников, он принимал в безоконной комнатке с одиноким столом и беспорядочно расставленными стульями рядом с ректорским кабинетом. Прищуривая живой глаз и взблескивая стеклянным, учинял допросы с пристрастием, которые им самим важно назывались дознаниями – вопросы задавал глупейшие, ответы выслушивал, подперев кулаком подбородок, как узколобый мыслитель, выслушав, если ответ превосходил в глупости вопрос, великодушно кивал и дотошно протоколировал, прикрывая зачем-то листок бумаги ладонью с вытатуированными на тыльной стороне, у основания большого пальца, буквами «И» и «С» – Соснин подумал было, что это инициалы, Сухинова ведь звали Игнатом, но Шанский побыстрей, чем Соснин, шевелил мозгами, сказал, что заштатный чекист таким наглядным образом поклялся в вечной верности Иосифу Сталину… И ещё, вспомнив постыдную травлю Льва Яковлевича, Шанский сказал, что и им послано испытание, надо выстоять, вытерпеть всеобщий жестокий идиотизм…

Содержание, и вправду, идиотских бесед Сухинов с вежливой настойчивостью рекомендовал не разглашать, хотя все допросы-дознания велись вовсе не тет-а-тет, в углу молчаливо сидел некто третий с русым начёсом над костяным лицом.

Но по силам ли было такое не разглашать?

Сухинов, поводя по сторонам птичьей головкой, форсил, его будто бы давно проинформировали сексоты о зачинщиках, шифрах, явках, оставалось уточнить детали… а юнцы-преступники не понимали какой ущерб всесильному учению могла причинить намалёванная изумрудной зеленью пастушья рожа?

контрапункт

В Университете, на германо-романском, Валерка, чьи шансы на красный диплом никем не подвергались сомнению, заслужил репутацию научного хулигана высокой пробы – задевал не каких-то профессоров кислых щей, не писак, гораздых лакировать действительность, а признанных серьёзных исследователей – в первой курсовой не пожалел друга отца, который гугукался когда-то с Валеркой, делал ему козу: распушил опорные идеи Берковского насчёт немецких романтиков, Шанский хихикал. – Подрос наглец, из духа противоречия мочится уже не на колени, а на тексты титанов.

Напористый, лёгкий на подъём… цветовая волосяная чересполосица, яркий румянец, голубые, без дна, глаза, нос-клинок и… – маленькие женские руки.

На бегу, на лету, не отягощённый свинцовым задом, Валерка отважно брался и за неподъёмные крамольные переводы чего-нибудь тлетворного и упаднического. То невразумительные куски из эпизодов «Улисса» пускал по рукам, то бесконечную главу из «Человека без свойств», а то и в глубь веков зарывался, корпел, пощипывая в бородке разноцветные волоски, над «Анатомией меланхолии» – так ли, иначе, но не давал покоя университетской «Спецчасти»; с великим формалистом-отцом намучились, неужто теперь терпеть, как плевки, филологическую ересь от отпрыска?

И книги… опасные книги Валерка проглатывал, не гнушался распространять… попался с романом Хаксли, но…

Странно, но в деканате терпели, стерпели и на сей раз… Даже иные из тех, кто затравил Соломона Борисовича, возможно, перед сыном замаливали грехи; или побаивались оставаться отмороженными ретроградами, почуяв скорое потепление.

Тем временем Валерка не дремал – удалившись на дачку Шанского в Сестрорецке, за зимние каникулы накатал целую тетрадку об автобиографизме прозы в двадцатом веке, раскопал попутно во многих трогательно-невинных картинках прошлого, составлявших обязательную основу жанра, улики кровосмешений, однополой любви и прочих пороков, в которых стыдно признаваться в приличном обществе, но которые так соблазнительно вытеснять в придуманного героя, дабы очищаться, словно на исповеди. «Роман как зашифрованный дневник автора» – назывался незаконченный студенческий опус Бухтина, спровоцировавший громкий скандал на кафедре; с того скандала, собственно и пошла молва о рукописных – непечатных, по определению Шанского – статьях Бухтина.

отстранённость как предчувствие?

Между тем, «плакатное дело» скандалом не ограничивалось, «дело» грозило отчислением, возможно, арестом… а было весело, издевались над угрозами и гонителями, шутили, как если бы, опередив жизнь, уже тогда, давясь со смеху, расставались с прошлым, всё ещё остававшимся настоящим; овеянные свободой, откуда-то из вне рассматривали уродства несвободы как что-то абсурдно-чужое, чуждое.

несостоявшееся заступничество

Их увещевали бухнуться в ноги профессору Нешердяеву, дескать, способных студентов не позволит упечь куда подальше, поскольку всесоюзно, если не всемирно, известен, с помощником всемогущего Фрола Романовича может вмиг связаться по специальному телефону, объяснить, что это не идеологическая диверсия, недоразумение.

Тем более, до Виталия Валентиновича что-то и без просьб доносилось… он будто бы не поверил, что из-за чепуховых гуашей раздули… Зиночка слышала как Виталий Валентинович Гуркину, в свою очередь просившему защиты от Сычина, сказал. – Не волнуйтесь, Олег Иванович, думаю, Филарет Силыч просто-напросто погорячился.

Да, оставалась последняя надежда.

Вот только со временем у Нешердяева было туго.

Он улетал в Париж с Эренбургом давать отпор поджигателям войны, затем вместе со знаменитыми писателями, артистами надо было отплывать из Гавра первым рейсом вокруг Европы. Когда Соснин с Шанским поймали Виталия Валентиновича на кафедре, Зиночка снаряжала его, уже надевавшего элегантное ворсистое пальто, в дальнюю ответственную дорогу – торопливо нарезала ватман для набросков… Нешердяев выслушал и со вздохом развёл руками – мол, одна нога здесь, другая там, но после возвращения, непременно…

чем закончилось обманчивое затишье

Нешердяев улетел, материалы дознаний отправили куда-то наверх; о «плакатном деле», казалось, позабыли, приказ об отчислении, который вроде бы дожидался на ректорском столе окончательной отмашки с верхних этажей Большого Дома и Смольного, так и не был пока подписан.

Пронесло?

Спустили на тормозах?

«Дело» само собой рассосалось?

Тут-то в рисовальный класс и заглянул Сухинов, именно заглянул, а не вбежал с болтавшимся в руке чайником.