Приключения сомнамбулы. Том 1

– Искусство и есть произвол – образный произвол, образная экзекуция над реальностью, и – вызов, перчатка, если угодно, перчатка, брошенная всем иллюзиям жизни…

– Объясни-ка… – наседал Файервассер.

– Но здесь-то, здесь, надеюсь, Ил не обидится – произвол, основанный на подмене, как новое платье короля… ничего нет, а наворочено…

– Ты в роли мальчика? Закричал…

– Не закричал, лишь допустил…

– И не заметил главного! Образной открытости, порыва к изменчивости… отражения меняются по цвету, глубине деформаций, – Шанский перевёл дух, сглотнул слюну, – встречи неокрепшего образа с реальностью выливаются в цепь контроверз, – осваивал новое словечко? – сфера, меняя обличья, пульсирует на наших глазах, привычную иллюзию дописывает, но уже никак не может и не сможет окончательно дописать реальность… та самая реальность, которую здесь парадоксально представляет белое поле; оно, опустошённое отражениями, охватывает мёртвой белизной живой и жадный до подробностей мира объёмный глаз; отринутая реальность – суть обрамление разнузданной и бесконечной, поглощаемой и испускаемой глазом изобразительности.

– Илья, ты по-шулерски подменил задание, что с того, что вычерчены все планы? О театре-то никто не заикается, какая там акустика, продумана ли трансформация сцены, зала? Театр-организм забыт, мы ослеплены внешним блеском… – выводя на чистую воду, развивал до обвинений Генины сомнения Файервассер.

– Семён, как побочные эффекты? Они неожиданно оказываются значительнее, чем… Вот блеск и затмил…

Не продумал трансформацию сцены? Смешно! Соснин не решал заземлённых задач – управлял пульсацией мироздания.

– Умерщвляющая пульсация, бр-р-р, – артистично содрогнулся чувствительный Кешка, он внимательно слушал спорщиков.

А Художник ввновь прожог взглядом, на сей раз серьёзным. – Ил, помнишь фильм о фанатике-живописце? После кино шли по Неве, был ледоход, я что-то плёл про портреты ли, автопортреты, подобные зеркалам, отражающим невидимые черты… – Соснин вспоминал, да, шли, болтая, по Неве со скоростью ледохода, теребили изобразительные секреты невидимого, потом тащили по институтским коридорам и лестницам улику-камень… – так вот, Ил, твоя зеркалистая штуковина…

на пике

Немыслимая свобода наваливалась на Соснина – спасибо, конечно, Зметному, раскрыл глаза на то, что вслепую делалось, но что ещё он, отформовавший магический кристалл, должен был учесть, что? Соснин заносился в самоуверености – всё-всё учтёт, не побоится и впредь будоражить инертный мир художественными открытиями.

Свобода наваливалась, вдохновляла… И он самозабвенно пил – как пышно выразился тамада-Шанский – из кубка успеха. Пил «Старку» в дымной чебуречной, куда завалились, чтобы доспорить, шептал-повторял про себя, чтобы не забыть: и чем зеркальней отражает кристалл искусства лик земной… В разгар споров – никак не рождалась истина – вспыхнул скандал. Кешка, почуяв, что умники запутываются в сказочно удлинявшихся языках, потерял интерес к истине, принялся шлёпать смазливых официанток по попкам, задирать переднички, силком усаживать себе на колени; пожилая жаба-буфетчица кинулась вызывать милицию. Одуревшего от «Старки» и туманных фантазий Соснина ничуть не пугал привод в участок – манили новые горизонты, свет иной. В глазах рябило, а взгляд тянулся туда, за границы видимого; как тут заметить, что и в жизни менялось многое?

не ждали

Телефонный звонок поверг в замешательство мать, едва взяла трубку. Разве такое возможно? – переспрашивала затем Раису Исааковну, – столько лет прошло, была уверена, что его давно нет в живых.

встреча с легендой

Дядя появился в габардиновом макинтоше с подложенными плечами, начищенных до блеска ботинках, накрытых зачем-то допотопными гетрами с кнопочными застёжками. На голове ловко, чуть набекрень, сидела серая фетровая шляпа с кокетливо отогнутыми под репсовой лентой полями. Едва поздоровавшись, Соснин превратил вполне заурядную шляпу в тирольскую, вставил за ленту пёрышко; затем примерил дяде цилиндр, котелок, канотье, панамку… остановился на картузе жокея, вложил в холёную ручку хлыстик для укрощения резвой лошадки и, пока с восклицаниями, поцелуями толкались в прихожей, вешали макинтош, придумывал другие забавы с переодеваниями, а дядя тем временем явно разочарованно посматривал на племянника из-под тяжёлых век – сутулый, тощий, с узким лицом, в короткой курточке с поломанной молнией; вряд ли такому стоило передавать эстафету.

Когда Илья Маркович снял шляпу, обнажилась розовая нитка пробора меж редкими тёмными, с проседью, волосами, тщательно прикреплёнными к черепу. У дяди были линялые глаза с мешками, щёки в рытвинах, нездоровые, испещрённые лиловыми прожилками припухлости на скулах и сухие бескровные губы.

Лицо – малоподвижное, почти маска.

И все жесты дяди были какими-то экономными, словно вынужденными: вошёл в комнату, протянул руку направо, налево, мать на мгновение опять обнял за плечи, поцеловал в лоб, сел.

за торжественным обедом

Контакт со вновь обретённым родственником не налаживался.

Холодок пробегал, слов не хватало.

Мать смущённо переводила взгляд с сына на дядю, с дяди на сына, которого тот видел впервые… Что же её так смущало? Казалось, рассталась с Ильёй Марковичем на десятилетия после какой-то малоприятной истории, теперь, встретившись, оба невольно к той истории возвращались, вернувшись – отводили глаза.

Они стояли у рояля, что-то вспоминали, Соснин, злясь, уставился на них из дальнего угла комнаты; не покидало ощущение фальши.

И доморощенные акыны, воспеватели дядиной авантюрной молодости, уж точно не сопутствовали давним забавам – престарелые остряки Яша и Миша, привыкшие с расзвязностью эстрадных куплетистов дуэтом вести застолье под благодарный хохот, воды в золотозубые рты набрали, если осмеливались промямлить что-то, пока расставляли стулья, рассаживались, то затем виновато озирались по сторонам.

Натянутость, смущение витали и над большущим овальным столом, который сверкал хрусталём, серебряными приборами; достали из буфета-горки долгие годы хранившийся взаперти, как в музейном запаснике, старинный, Кузнецовского фарфора, сервиз с массивными, с расплывчатой зелёновато-голубой окантовкой тарелками… селёдочницей в виде вогнутой, хвостатой, с рельефной чешуёй, рыбины.

После первого тоста за гостя, за долгожданную встречу…

Поднимая бокалы, дядя и Соснин всё же глянули друга на друга.

Во взгляде племянника, названного его именем, избравшего пусть не без родительского нажима его профессию, дядя лишь уловил праздное любопытство, поспешно, впрочем, упрятанное за напускную независимость юности, и потому, наверное, в разговоре с ним, тем более, что разговор шёл на людях, за изобильным столом, ограничился несколькими приличествовавшими случаю репликами – архитектура скорее призвание, чем профессия и т. д.

Ни согласия, ни возражения.

Соснин что-то жевал, опустил глаза.

Едва Илья Маркович открыл рот, чтобы распросить о факультетских преподавателях, которых, возможно, знал, ему передали тарелку с паштетом… и потом отвлекали, перебивали…

Соснину пришёл на ум невиннейший из вопросов – ему готовальня досталась новенькой, почему до ареста дядя не пускал её в дело? И ещё всплыл вопросик, вполне естественный – сохранились ли итальянские записки? Увы, слова застревали в горле. Не распросить ли Илью Марковича, приличия ради, о причине его ареста, сути обвинений? Промолчал, боялся неловкости.

Зато Яша вдруг осмелел. – Рассудите нас с Илюшкою, Илья Маркович, Илюшка уверен, что архитектура – искусство, а я думаю, что к технике она куда ближе, всё расчёты определяют, материаловедение.

– Если волнует, значит, искусство, – задумчиво смотрел на Соснина дядя, – пожалуй, это самое трудное из искусств, в камне так трудно высказаться.

– В искусстве страсти должны кипеть… поэту или художнику надобно быть готовыми за своё искусство жизнь отдать, сколько поэтов, художников от творческих неудач, как от неудачной любви, повесились, застрелились, – Яша, грустно качнув головой, с сочувствием глянул на Соснина, совершенно, по его мнению, не способного пустить себе в висок пулю, – зодчему, как и нам, скучным машинным конструкторам, не чертежам же на слепых синьках приносить жертву.