Приключения сомнамбулы. Том 1

запоздавшее наказание от ЖЭК (пинок под зад) по спущенным из КГБ заслугам, однако с удивительными для Шанского как подпольного и гонимого искусствоведа последствиями

И хотя внутренние топтуны-коллеги из «Европейской», белая кость среди топтунов, сжалившись, впускали бедняг из взвода наружного наблюдения по очереди с чёрного хода погреться, по очереди же приводили в соседнюю кухню «Садко», где им что-нибудь ещё горяченькое наспех выскребали из опустевших к ночи кастрюль, а затем даже позволяли высосать через голубую соломинку коктейлик-пуншик, пялясь на шлюшек в валютном баре, уже наутро с Литейного ударили по ректору театрального института – Шанского, внештатного факультативного преподавателя, тот в глаза не видел, но по звонку наложил в штаны, разорвал копеечный договор. Одновременно науськали газетчиков оттачивать перья на малинах, гнёздах. И, конечно, покусились на хлеб насущный: преступного оператора-истопника, хозяина малины, попереть велели с тёплого места. Однако в жилконторе что-то с перепугу напутали, вместо Шанского уволили его сменщика Элика – тихого искусного выдумщика с золотыми руками, непьющего трудягу-скульптора; он потом национальным достоянием Ирландии стал, одухотворил скучные дублинские скверы, площади железными подвижными агрегатами…

Короче, Бухтину, пригласившему в котельную оксфордских профессоров, до поры до времени, пока не скопилась критическая масса компромата, органы солью хвост посыпали, Валерку, нигде не служившего, ведь не могли достать спускаемые с поводка по команде «фас» спецотделы или отделы кадров. Элик, скрепя сердце, эмигрировал вскорости по еврейской визе навстречу тихой островной славе. А Шанский, лишь после первомайских праздников, под самый конец отопительного сезона тоже уволенный, – раззявам-саботажникам из жилконторы помогли всё же осознать вину и выгнать опасного болтуна! – отправился, как всегда в мае, в Коктебель полюбоваться весенними киммерийскими холмами, на которых заполыхали маки.

Ещё короче.

Филозов был далёк от страстей и скандалов вокруг богемы, теснимой органами, не знал даже одиозных имён, фигурировавших в милицейских и газетных отчётах, удивительно ли, что чутьё номенклатурщика экстракласса, настроенного перво-наперво на смольнинскую волну, в данном случае подвело? К тому же и Виталий Валентинович перед отлётом в Голландию на Бюро Совета Борцов за Мир успел кивнуть. – Приглашайте, голубчик, приглашайте. Помню, помню его по факультету, во всех отношениях талантливый был юноша, с чубчиком.

И вот кумир конспиративных квартирных выставок, семинаров, где таилась вольная мысль, словно поощрённый за котельные безобразия, получил трибуну в престижнейшей аудитории: лекции анонсировались официальным, завизированным Главлитом, типографски напечатанным календарным планом мероприятий Творческого Союза.

четырёхактная сенсация

Несомненно, лекции Шанского в Белом Зале обещали сенсацию, сравнимую разве что с недавними – впрочем, вполне официальными, не вылившимися в скандал – гастролями московского теоретика.

Однако ожидавшийся аншлаг не вскружил Шанскому голову, он не сменил даже излюбленной униформы – вышел под хрустальные люстры, на сияющий инкрустированный паркет в грубом обвислом свитере, потёртых вельветовых штанах, лыжных ботинках; ему, речистому волшебнику подвалов и малометражных кухонь, вроде бы и не льстило приглашение в этот роскошный зал. Если щеголять, – говорил Шанский своим затрапезным видом, – то уж, конечно, мыслями.

Лекции сплачивались в цикл сквозными идеями и внутренней логикой, которая, впрочем, открылась Соснину лишь на четвёртой, заключительной лекции. А пока… Частные, вроде бы узко-профессиональные сюжеты комбинировались с вечными, универсальными. Отвлечённые отступления казались далёкими не только от практических интересов слушателей, но и от заявленной самим лектором темы. Ко всему подвижный угол зрения лектора, раздражал остротой, стиль вычурностью – одним махом менялись ракурс, масштаб; ещё дурная привычка жевать язык…

Однако налицо были и артистизм Шанского, страсть к игре, которые не могли не захватывать. Получился растянутый на месяц – с недельными антрактами – спектакль, действие каждого акта, как на заре туманной в ТЮЗе на Моховой, скакало – со сцены, которой стал Белый Зал, в каминный холл, на мраморную лестницу, ну а отдельные финальные фразы нашего героя звучали уже в ресторане, под звон бокалов.

Соснин слушал избирательно: поначалу вообще запоминались лишь какие-то фрагменты, рубрики, ударные, соперничавшие с репризами, реплики.

Многое оживало позже…Сохранился пригласительный билет с январско-февральскими датами и силуэтом Биржи меж ростральных колонн; Шанский шутливо назвал цикл своих лекций «Четыре «О»:

1. Новаторство историзма (о радикальной эклектике).

2. Миф, моделирующий действительность (о природе и функциях архитектурной концепции).

3. На качелях культуры (о маятниковых процессах художественного развития).

4. Город как текст (о формировании пространственного языка Петербурга).

как свежий взгляд из дворовой котельной на радикальную эклектику был встречен завсегдатаями теоретических посиделок в Белом Зале

Владилен Тимофеевич, осуждая ли, восхищаясь, покачивал головой, Нешердяев улыбался дерзким пассажам – мол, и не такое слыхивал на долгом веку, хотя давал понять, что гордится острословом-учеником, ох, и ловко же играл старый лис! – и скепсис, и напускное равнодушие, и молодой искренний интерес излучали его васильковые глаза, когда Шанский взял быка за рога, объявив, что именно радикальная эклектика нынче обживает творческую лабораторию всякого думающего и чувствующего зодчего.

– «О радикальной эклектике». Прошу внимания, – сухо сказал в микрофон Филозов.

И Шанского сходу озаботило происхождение понятия «эклектика»: он счищал наслоения, срывал ярлыки, затем дал точный перевод с греческого – «я выбираю» – добавив, однако, из толкового далевского словаря. – Эклектик – тот, кто не следует одному учению, а избирает и согласует лучшее из многих.

– Мания новизны, культ оригинального оставили в творческом сознании глубокие шрамы, – загадочно продолжил Шанский…

О, чем больше разных соображений запускал в лекционный оборот Шанский, тем очевиднее его лекции делались воплощением эклектики. Он искусно склеивал давние и новые художественные идеи, вплетал в свою речь чужие мнения и лихо истолковывал только-только изданную, имевшую затем шумный успех на Западе книгу Чарльза Дженкса, которую Шанскому с благодарностью за незабываемую интеллектуальную ночь переслали с оказией ошалевшие от бормотухи и подвальной русской душевности оксфордские профессора; Шанский первым в городе – Валерка помог с переводом – прочёл на дежурствах будущий бестселлер под аккомпанемент трубных вздохов, всхлипов, прочёл и бегло законспектировал.

Шанский приветствовал актуализацию синтеза – так и брякнул: актуализацию синтеза разнородных образных языков, скопившихся в музее воображения. Он видел в эклектике заинтересованное общение далёких эпох – если выпадает шанс одновременного пребывания в минувших веках, разных культурах, зачем замыкаться в локализованном нынешними вкусами и нормами настоящем? – Эклектизм, – провозглашал Шанский, – это естественный порыв культуры, обладающей выбором.

По наводке Дженкса он сыпал иностранными именами – Вентури, Мур, Стерн, как если бы слушатели баловались с ними, западными радикалистами-остроумцами, на бильярде или в чёрных сатиновых нарукавниках корпели над совместным проектом.