Приключения сомнамбулы. Том 1

наплыв

Море, солнце сияли в стекле закрытого пансионата, за стеклом, в приятном для глаз затенении вестибюля, Соснин увидел Филозова в пляжном халате, задержавшегося после купания у стола с гигантскими шахматами. Торжествующий, он, занося над исполинской клетчатой доской, будто карающее орудие, руку с чёрным тяжеловесным резным ферзём, объявлял киндермат скрюченному носатому старикану в саржевой академической камелавке бессмертного.

Отходя, Соснин узнал в проигравшем Соркина.

Чёрные начинают и выигрывают? Потом Соркин потерял память, умирал, уставившись в одну точку.

игровое подспорье искушённого во властных интригах управленца-номенклатурщика

Шахматы Филозов уподоблял модели производственных отношений, он играл с упоением, особенно с воображаемыми противниками, на служебном ристалище…искал внезапные ходы, комбинации, сам себя загонял в цейтнот…

в полутьме, в теснинах стен

Конец балюстрады оборвал тревоги Соснина, беспричинно вызванного к Филозову, – скользкую неопределённость контрастной керамики сменил старый паркет, замазанный тёмно-красной мастикой.

Миновав высоченную, освещённую одиноким бра проходную комнату, где взмокшие мужчины дулись в пинг-понг, свернул в зауженный сумрак.

Тут, там белели двери третьестепенных отделов, в них ведали тяговыми подстанциями, ремонтом трамвайных депо и подвижных составов, подвеской троллейбусных проводов и креплением их к фасадам. Двери большинства отделов, впрочем, не открывались, реальные двери таились где-то в кромешной тьме, а эти – парадные, высокие – в согласии с величием общего замысла были изображенными, дабы потрафить взгляду, стиснутому тоскливо-бесконечными стенами; в стенах там и сям темнели, как пещеры, беспорядочно пробитые проёмы, за ними смутно угадывались – двухмаршевые, узенькие, или трёхмаршевые, обнимавшие железные шахты лифтов – лестницы.

Миновал «Службу пути».

Затем – «Коллегию службы пути», «Бухгалтерию службы пути».

Стены, назначенные ограждать, нести тяжесть, лишь…заполняли пространства, хотя где-то там, в глубине, за многозначительными дверьми и гнездились люди. Эти вездесущие, по впечатлению – сплошные стены, собственно, и были домом, казалось, и спустя более чем полуторавековую жизнь, терпеливо, плевок раствора – кирпич, плевок раствора – кирпич, стены продолжали поглощать оставшиеся пустоты, а маленькие человечки, плодясь по служебной надобности, точили дом изнутри, как жучки мебель. И уж вовсе странной была неспособность стен нести тяжесть – этажи будто б держались чудом, конструктивная немощь стен зрительно усиливалась их тучностью, рыхлостью…

Позади осталась «Служба проводных коммуникаций».

Потянулось «Кабельное хозяйство».

Стены да и весь дом, не в пример новым домам, стояли, не кренясь, не падая. Однако стояли за счёт излишеств опорной площади, которые избавляли стены от необходимости воспринимать внутренние усилия. Что же до ограждающей роли стен, то она из-за их явной гипертрофии сулила обитателям и гостям дома не защиту, но – заточение, безвинную замурованность; чувство обречённости сдавливало Соснина – он медленно шагал мимо рваных ран с клетчаткою дранки по узкому коридорному пазу, выбранному в отсырелом пористом кирпично-штукатурном массиве.

Темень лилась из боковых тупичков, оттуда же доносились шёпот, смех, повизгивания коротавших рабочий день парочек. Пахло мышами. А любовная возня, мыши – признаки жизни; да, дом был обитаем, в стенах укрывались комнаты.

Хотя создателю дома, гениальному размашистому градостроителю, было не до комнат, не до их обитателей. Ему и стены-то прежде всего служили опорой для фасадов, они, внутренние стены, удерживали растянутую поверх них каноническую жёлто-белую ткань.

отступление (не лишённое подражательности)

Этот россиевский дом, как и зеркально-симметричный дом-визави, как и другие россиевские дома, не запечатлевал в камне красоту, величие духа, ибо камень тогда был недоступной роскошью, а красота, величие духа, в ту достославную эпоху почивавшие на воображённых лаврах, лишь подразумевались и не могли направить и поднять жизнь. Этот дом не запечатлевал и взлёт архитектуры, которая будоражит своё время и будущие столетия, накапливая гордость за человека – созидателя, творца и пр.

Нет, нарисовался вполне помпезный, но скучноватый официальный дом, в его гордых, но квелых формах с трудом угадывалось вдохновение художника, поскольку недюжинный свой талант Росси тратил на изображение знаков красоты и величия, а изображение, пусть и искусное, мастерское, задавая назидательными повторами ритм знаковому узору, норовит лишь покорить побольше пространства, изобразительность – экстенсивна, талант же со всеми порывами-вдохновениями, одаряющими одного человека, – ограничен и сконцентрирован, и, растекаясь, кажется недостаточным, что, конечно, несправедливо.

У всякого таланта своя судьба, своё поприще.

Их не выбирают, в них – раскрываются.

Когда вольтерьянка-императрица, и поныне вознесённая над вельможами-фаворитами в садике неподалеку, отменив барокко, повелела быть классицизму, когда курносый экзальтированный наследник…Короче: зодчие, чуткие к новой моде, ждали своего часа, ждали, когда позовут. Росси позвало время, он истово множил в штукатурке знаки имперского величия и гармоничного великолепия далёких мраморных прототипов. Однако – как не присматриваться, обобщающего примера ради, к этому дому, раз уж близ него, да и в нём самом очутились? – россиевский ампир не знаменовал агонии переживших тысячелетия ордерных форм, ибо агония есть взрыв активности, хотя бы и на излёте. Не ощущалось и медленного оскудения, умирания от утечки художественной энергии, нет, смерть уже состоялась. Перед нами было скучноватое, лишь прикинувшееся мажорным изображение сановного дома-трупа, одного из многих, прибранного, загримированного к торжественным, с военными почестями, похоронам; хотя нет и ещё раз нет, не было даже мумии – на мумий скорее походили каменные памятники европейского классицизма – а была копия, доморощенная копия с мумии. Тощая казна венценосного заказчика дергала за карандаш, и зодчий, откликаясь, чувствуя, что возился с копией, не заботился о качестве бальзамирования.

С виртуозностью, достигавшей автоматизма, Карл Иванович Росси плодил муляжи, которые перекрашивались к очередному параду.

Фасады, словно рулонные театральные задники, расписанные двуцветной кистью, развёртывались по прихоти декоратора, обрамляя площади для смотров, шествий – пасмурная имперская столица гипнотизировала подданных однообразием разраставшегося величия.

Однако этот дом, как и другие россиевские дома, пусть не в камне, а лишь в монотонных ритмах и гнетущей желтизне, запечатлел неизбывную тоску по прекрасному. И – подцветил фантасмагорию жизни, теплящейся на Невских берегах вопреки всем сырым и студёным напастям. Если уж этому дому, как и ампирным его собратьям, суждено хранить и доносить до нас, а потом и до потомков наших, вневременную боль, обречённость и невесть чем просветляющую надежду, то стоит ли корить его за странноватую самобытность?

Тем паче города, как и времена, не выбирают, пожалуй, и дома – тоже. А пока в них живут, незаметно срастаются с ними, воспитываются ими и перевоспитываются, их поругивают, но – любят. Что стало бы с нашим мерцающим в отражениях отражений городом, лишись он вдруг этого обрызганного новомодным брюзжанием дома, как если бы его и вовсе не было? Мы бы – вместе с городом – не просто осиротели, не просто потеряли крышу над служивыми головами, которую пусть бы и заменила другая крыша… – мы бы тогда прожили, как резонно замечали уже до нас, другую жизнь и не известно ещё была ли бы она лучше, полней и счастливей, вряд ли…

А если бы нам выпало прожить другую жизнь, то откуда, из какого-такого событийного хаоса родилась бы наша история и где – в каких интерьерах, на фоне каких фасадов – следили бы мы за её неспешной поступью?

фауна наглеет (тридцать пять одиннадцатого)

Вышагивал по тёмному коридору, принюхивался к мышам…

«Рельсовое хозяйство»…Вот и межведомственное колено, провонявшее кошачьим дерьмом.

В этом доме уживались разные существа, в путанице плана им было привольно, как в джунглях. Несло плесенью, глухие сырые закутки, куда не успевала проникнуть очистительная филозовская энергия, казалось, кишели змеями. Балки обросли паутиной, она свисала седыми прядями, там, сям перегораживая проход; вот и сейчас Соснин осторожно, будто бы под сплетениями колючей проволоки, пробирался под шелковистой сетью, чтобы не потревожить мохнатого паука, который обнимал муху.