Приключения сомнамбулы. Том 1

ближе к тексту

…так, чередуя с напускным занудством шокирующие взлёты фантазии, безбожно испытывая терпение зала и – обещая захватывающий интеллектуальный спектакль, Шанский неспешно доказывал, что умозрительный, умышленный город обернулся чудесной реальностью, а заодно – идеальной обителью для свежих умозрений, которыми, – не без рисовки угрожал Шанский, – он вот-вот займётся.

Впору было съёжиться, но он взял спокойный тон.

– Хотя…хотя не грех повториться, что град сей и не придуман вовсе от «А» до «Я», – торопливо вытер опасно разбухший нос, – град наш и не вообразить было вне плодотворного сопротивления места-времени, ведь нельзя сочинить роман, не выводя пером букв – сколь подробно его не задумывай, а сочиняется роман в мучительном, пусть и вдохновенном, но мучительном непременно писании, когда споря, бунтуя, нехотя покоряясь, ложатся на бумагу слова.

Исподволь, то и дело оступаясь в замысловатый словесный пляс, Шанский приближался к заявленной теме лекции.

большая форма

– Что есть город? – вопрошал Шанский.

Мартиролог безвестных судеб, сцена человеческих комедий, драм? Архив легенд, анекдотов, которыми потешится и новое время? Национальный колумбарий с мемориальными гранитно-мраморными заплатками славных имён на обветшалых фасадах?

Форма же города – опять таки форма в широком, а не в сугубо геометрическом измерении, не в топографическом смысле – это не только накопитель бытовых и исторических содержаний, не только катализатор средового синтеза культуры, но и носитель жанра. Есть города-рассказы, города-повести. – Что-что? – обернулся Шанский на реплику Виталия Валентиновича, – да, Гёте уподоблял Рим – Миру. И трудно не разделить прозорливую, эмоционально-восторженную оценку поэта. Однако в р-р-рамках жанр-р-ровых категор-р-р-рий пр-р-р-розы, – с напористой артистичностью грассировал Шанский, – Рим, несомненно, является романом.

Но не один Рим.

Что же до романа… – Шанский, просимулировав растерянность, хлопнул себя ладошкой по лбу, – ах да, роман, как известно, – большая, пребывающая в непрестанном становлении форма.

И, стало быть, города-романы, как и подобало живым организмам, обстоятельно и непрестанно лепились-писались временем, а воспринимались горожанами – по крайней мере, думающими и чувствующими горожанами – в сплетении канонических, закреплённых культурой взглядов, с изменчивыми впечатлениями текущего подвижного обживания; зрительное чередование каких-то случайных фрагментов, деталей, наблюдаемых изнутри, сопоставлялось с обзорами всего города-романа извне, с птичьего полёта.

крупный план (опять в поле зрения)

Покачиваясь, великий город – и монолит исторического ядра, и периферийное крошево у кромки залива – плыл, плыл, увлекая за собой пыхтевших, вспотевших градостроителей, уцепившихся за него, будто за последний оплот.

большая форма при умозрительном взгляде на неё изнутри, из самой формы, и при этом с неожиданной стороны (продолжение с прихотливыми перескоками)

– С Монмартра разглядывают Париж. Римом любуются с холмов, Москвой с Воробьёвых гор. А Петербург – распластанный, удручающе плоский – лишён природной возвышенности, которая дарила бы горожанам волнующий вид с подъёмом чувств, зовущий к духовным подвигам. Где в Петербурге, скажите на милость, поклялись бы юные Герцен и Огарёв? Нет в нашем хвалёном болоте такой сакрализованной кочки! – снисходительно улыбался Шанский, – однако для обозрения всего Петербурга, и души, и тела его, не надо залезать на Исаакий.

Шиндин опоздал к началу лекции, кое-как протиснулся сквозь толпившихся в распахнутых высоких дверях. Сокрушённо качал головой, посматривая на плафон, хрустальные подвески люстр…повсюду могли таиться микрофоны-жучки.

– Петербург открывается чуткому взору не сверху, а снизу, и не с земной, не с каменной тверди. Развёртываясь, длясь, многопланные панорамы, как заметили ещё мирискусники, идеально прочитываются с воды, с движения вдоль воды.

Шанский спохватился, что позабыл о жанре.

– И не в том зависимое сходство с Римом, что Рим, – опять заплясал от античной печки, – кладовая форм, из которой черпали… и сходство не только в наличии там и там трёх уличных лучей, сходящихся в одной точке, и даже не только в небесном покровительстве ключника рая Святого Петра, чей дух витает над обоими городами…

А дух Гоголя? – почему-то спросил сам себя Соснин. Шанский решительно отстаивал родство жанровое.

– Но роман роману рознь, – уточнял Шанский, – и тут самое интересное! Рим складывался естественно и неспешно, это эпический роман, писавшийся – с перерывами – более 25 веков. А в петербургском тексте, написанном быстро и энергично, до того, как проснулись внутренние, стихийные силы города, вообще была естественна лишь одна топография, Петербург новаторски видоизменил жанр – это роман об эпическом романе, хотя писался он не о Риме, нет, скорее о себе-воображённом: Петербург-роман мечтал о невиданной ещё форме, смело сплетал высокое с низким, прошлые городские образы с будущими, ещё не родившимися. Да, сочинялся и выстраивался умышленный город, но особый – параллельный! – умысел времени состоял в том, чтобы заново, словно повторно, но стремительно, за каких-то два века, проложить путь мировой культуры сквозь оригинальные фильтры, как национально-исторические, так и природно-пространственные, сложившиеся в Невской губе… вот почему в цельной и – на поверхностный взгляд – сугубо традиционной для европейских «бургов» полистилистике петербургского текста, проступают ультрасовременные смыслы. Столько всего разнородного сошлось в этом тексте, воедино сплавлявшем стили, но – ни одной стилистической ошибки.

Стоп, стоп!

Шанский вовсе не позабыл о воде, о движении вдоль воды.

– Пётр мечтал о столице в окружении воды, о чём-то абсолютном и контрастном Москве, центру исконной земли.

Прообразом города на воде послужил Амстердам, и хотя затея прорыть каналы на линиях Васильевского острова провалилась, Петербургу в замыслах Петра отводилась роль отражения Амстердама, тогда как сам Амстердам воспринимался как отражение Венеции. Так-то, – торжественно возвестил Шанский, – Петербург – это отражение отражения, вернее, отражение множества отражений…вот оно, вот оно, – азартно забегая вперёд, развёртывал торжествующую идею Шанский, – у Петербурга, замышленного самодержцем-самодуром, который себе ни в чём не позволял перечить, в отличие от естественных городов оказалось множество версий, вариантов и подвариантов, Петербург – словно парадоксальная надстройка над всеми историческими стилями, даже над теми, которые появлялись после закладки города. Отсюда и свобода романического пространства – обилие блуждающих фокусов, отсутствие тупых, привычно-осевых замыканий; Исаакиевский собор, Казанский собор, Храм на Крови не стоят фронтально к движению, оно обтекает их по касательной или стреляет мимо. Башня Адмиралтейства и та углом повёрнута к Невскому.

У Виталия Валентиновича лучились синевою глаза, он гордился учеником.

– О, с позиций структуральной поэтики, – нёсся неудержимо Шанский, как если бы публика в Белом Зале вызубрила, как таблицу умножения, нормы-формулировки Лотмана и Успенского, – таинственное очарование Петербурга слеплено из сплошных сбоев, многозначительных нонсенсов, милых нелепиц, беспутных нарушений градостроительных правил хорошего тона с их осевыми композициями и непременными замыканиями! И на фоне этих вопиющих, хотя смягчённых привычностью нарушений, остро читаются…да-да, в Петербурге правило европейского классицизма становится исключением, вспомним улицу Росси, которую плотно запирает зад Александринского театра; Соснину и вспоминать не надо было, только что сие туповатое исключение рассматривал, правда не фронтально, по оси улицы, а сбоку, скользящим взглядом.

– Что за нелепицы, сбои? Какие нарушения? – патриотично зароптал зал.

– Пожалуйста, всего несколько примеров, – язвительно улыбнулся Шанский, – но сначала вопрос на засыпку: как звали и небесного покровителя, и основателя Петербурга? Отлично! А Пётр – это, как известно, в переводе с греческого – камень, применительно к Петербургу, отнюдь не каменному, лишь камень рустовкой по штукатурке изображающему, разве не смешной нонсенс? Но, усмехнувшись, посмотрим на Петропавловскую крепость, которую возводили вроде бы по аналогам центральных ядер древних радиально-кольцевых городов. Однако фортификационная функция сразу заместилась символической фикцией! Хороша крепость, очутившаяся в стороне от городского центра, на Заячьем острове, в эстетском обводе защитных стен… – ха-ха-ха, – Шанского затряс хохот, – так это крепость или барочный цветок, то есть символ чистой воды? И почему первый царский домик и летний дворец царя такие беззащитные, вынесенные за крепостные стены? Итак, перед нами крепость или невольно спародированный образ крепости, как непременного атрибута города, образ кремля? Ха-ха-ха, вот она, свобода творческого полёта – Петербург и не мог заимствовать функции древних городов, ибо функции эти давно отжили свои века, и вот молодой город, чтобы выглядеть городом историческим, застраивался фикциями, символами…

Герберт Оскарович тянул руку, чтобы замолвить слово за социальную функцию, но безуспешно, Шанский Герберта Оскаровича не жаловал.

– Мы, однако, читаем не только свободный, но и открытый роман! Композиция его, слитная и дробная одновременно, предполагает сюжетные линии и фабульные узлы, выбрасывающие повествование за границы центральных коллизий, так блистательные дворцы в пригородах Петербурга, пространственно оторванные от исторического ядра, и – несомненно! – ему принадлежащие стилистически, есть…