Приключения сомнамбулы. Том 1
Шрифт:
Ну и память у Шанского, всё помнил и вспоминал в нужный момент, использовал… да, шли по каналу к Бызову, ну да, на день рождения бызовской дочки, говорили о тщете такого соперничества.
– Смотришь, смотришь на Петербург и, пофантазировав всласть, невольно воображаешь: не было постепенности, растянутости, терпеливого собирательства, а был безумный порыв одинокого художника, посягнувшего заменить многих в творении большой формы и позаимствовавшего у замысла времени помимо смелости-устремлённости ещё и кое-какие ограничительные условия – правило брандмауэра и пр. А что, не он ли, одинокий безумец, и создал
Впрочем, развивал Шанский свои и чужие фантазии уже в ресторане, за «Столичной» и «Бифштексом по-деревенски».
Владилен Тимофеевич с Виталием Валентиновичем, Герберт Оскарович, которому лестное приглашение руководителей Творческого Союза помогало зализать нанесённую Шанским рану, а также пожилая дамочка с седой башней на голове, ещё кто-то из активистов, поспешили в крохотный антресольный бар: Рафа заждался гостей, да и во ртах першило.
У Шанского же накануне в котельной выдавали зарплату, он пригласил Соснина с московским теоретиком отпраздновать свой публичный успех в ресторане; путь в ресторан получился долгим.
Сначала Шанского затерзали вопросами у камина.
– Что выступает интегратором языков?
– Видение, обновлённое видение!
– Мы видим петербургский текст как постмодернистский, и всё тут? А реалисты видели петербургский текст как реалистический, символисты – как символистский?
– Ну да, ну да, а то, что реалистам или символистам мешало так, сквозь призму своего стиля, видеть, они списывали на изъяны Петербурга, на его пороки и мороки.
– А если я так не вижу? Если я так не хочу и не могу видеть?! – не удержался вклиниться, хотя торопился опрокинуть престижную рюмку, Герберт Оскарович.
– Скоро увидите! Ещё нынешнее поколение советских людей будет жить при постмодернизме! – Шанский энергично закинул за плечо шарф, – учтите, искусство моделирует жизнь, учтите, вовсе не наоборот! Как мы посмотрим из искусства на жизнь, такой она нам и представится, а время…Время всех нас обратит вскоре в постмодернистов независимо от того желаем мы этого или нет; надувшись, Герберт Оскарович окончательно водрузил на нос очки и, позорно покидая поле словесного боя, победно зашагал к потайной лестничке на антресоль.
– Не получается ли, что мы, забравшись на свой шесток, произвольно нацепляем ярлык…а потом кто-то другой срывает ярлык и…
Шиндин, поглядывая на камин, качал головой, шептал: всё записывают, всё…
– Ну да, мы даём явлению имя, ветры времени его, это имя, начинают трепать. Разве над слезоточивой прозой Карамзина мы утираем сегодня натуральные слёзы? Нет, мы просто-напросто из школьного курса знаем, что это сентиментализм. И как тут не повториться? Когда рассматриваем особнячки, ровесников «Бедной Лизы», и мысленно сглатываем умилительную слезу, то обязательно улыбаемся – до чего наивны!
– Получается, что…
– Что наши самые дерзкие допущения с течением времени для других, умствующих уже после нас, становятся общим местом! Не надо обижаться на время!
– Но тогда получается, что самое время – гениальный, неспешный, предусматривающий все свои манёвры постмодернист, ко всему наделивший нас в нужный
момент нужным видением? Я правильно понял?– Правильно! У зрелого города, как упоминалось, складывается сознание и самосознание, сознание же, если оно не маниакальное, закольцованное – заведомо полижанровая психическая субстанция и потому…
– Мы мысленно забегаем вперёд, чтобы оглядываться назад?
– Примерно так.
– Можно ли назвать главные признаки?
– Я не настолько далеко забежал вперёд, чтобы, загибая пальцы, перечислить…
– А правильно ли я понял, что постмодернистский текст прежде всего рассказывает о себе самом, о своей форме?
– Да, именно так…и, – Шанский, осушив нос, добавил, – рассказывает, как подпольный парадоксалист, сам себя перебивая, рассказывает…
– Но как вникнуть в суть этого рассказа, как? И есть ли вообще…
– Если бы знать, – грустно улыбнулся Шанский, глянув на Соснина, – в камне так трудно высказаться, ещё трудней высказанное расшифровать.
– Распространяется мнение, что постмодернизм чересчур безответственен и несерьёзен, чтобы…
– Художник, если это художник, всегда, к какому бы течению ни принадлежал, гибнет всерьёз! – расчихавшись, приложив платок к носу, с глухой назидательностью внушал Шанский, – даже метафорический художник-время, при всей его внешней ироничности, издевательской насмешливости, при всех гротесках-сарказмах, которыми целит в изощрённый глаз тот же петербургский текст, в творчестве остаётся серьёзным, одержимым. Но об этом уместнее рассуждать в рамках индивидуальной проектной концепции…
Пробежал заряд, пронзил, сплотив все четыре лекции, две концептуальные – первую и последнюю, и две, вторую и третью, инструментальные, – Соснин пожалел, что вполуха слушал о природе индивидуальной мифологемы-концепции, которая формулируется художником как сверхзадача: путь от замысла к произведению архитектуры Шанский уподоблял словесно-проектному диалогу иллюзии и реальности, а формирование самого замысла, выращивание из него концепции, развёртывал в особую психическую технологию взлётов и падений, забеганий в неизвестность и возвращений в реальность, которая оснащала поэзию мифа отвратительной канцелярщиной и цифирью.
– Если уж совсем откровенно, – посмеивался, облокотясь на каминную доску, Шанский, которого окружили доброжелательные распалённые дискутанты, – рассуждая о мифологической природе концепции, я имею в виду желанность обманов и самообманов: нам противны низкие истины, от них не жди помощи, чтобы что-то путное спроектировать, тем паче – выстроить, надо сначала себе и другим наврать с три короба. Я сам обманываться рад, – пропел с нажимом жестокого романса.
Вопросы преследовали Шанского и на лестнице; шаг – вопрос, шаг – ответ.
– В Петербурге форма первична?
– Конечно, именно форма тайно движет всем живым в Петербурге: поведением, судьбами. Разве не так? Нарисуем – будем жить!
– И всё-таки в основе архитектуры – функция.
– Вас оставил отдуваться вместо себя Герберт Оскарович? – пошутил Шанский. – Форма, если говорить о форме художественной, играючи переживает своё время, а функция преходяща, не во всякой конюшне можно разместить гараж.
– Анатолий Львович, вы сперва сказали что-то о грядущей эпохе массмедиа, а потом словно позабыли.