Приключения сомнамбулы. Том 1

Однако Филозов, которого известили с вахты о долгожданном, но выпавшем столь внезапно, без предупредительного звонка визите, скакнул наперерез встретить; о всесильных цифрах, достойных наделения их верховной властью, Филозов от ледяного страха, вновь лизнувшего изнутри, на сей раз, наверняка, забыл.

Григорий Васильевич не замедлился, не повернулся даже, правда, ступив на горяще-алую кляксу, посаженную на ковровую дорожку случайным лучом, будто б нехотя, не дрогнув ни единым лицевым мускулом, протянул ладонь, как если бы протягивал в пустоту. Филозов-то хотел посоветоваться, подвести к многотрудному макету с заждавшимся обсуждения полукругом стульев, Филозов так гордился макетом, так ждал высокого мнения, но у Григория Васильевича была своя таинственная программа посещения, он брезгливо шевельнул пальцами, раздражение слегка заметно тронуло губы – точь-в-точь такая же гримаска гульнула когда-то и по твёрдым губам розовощёкого и седовласого, с волнистой укладкой, Фрола Романовича, когда соратники повлекли его к зелёносуконному столу осудить возмутительные плакаты! Нет и нет, в другой раз, – дал понять Григорий Васильевич, – какой-то макет и подождать мог.

что дальше? (приходя в себя)

Оба укрылись в филозовском кабинете, повергнув находившихся в приёмной в священный трепет.

А когда покинули кабинет, Григорий Васильевич с неизменной своей плавностью двинулся к торжественной двери по почётной дорожке, сопровождавший же его с отступом на пол-шага и слегка сбоку Филозов уже на дорожке не умещался. Да, Григорий Васильевич заведённо поплыл назад, к услужливо распахнутой двери, так и не дрогнув ни одним из выхоленных розовых мускулов.

Следом и постовые в стальном текстиле снялись, а изваяния в приёмной зале воскресли, загомонили, Соснин подумал невпопад, что охрану сильных мира сего следовало бы разжаловать-разогнать, что было бы, если бы он был бомбистом, а не зевакой, которого неизвестно зачем на комиссию пригласили во второй раз?

Он бы ещё что-нибудь надумал, да не успел.

Филозов вернулся с проводов воодушевлённым, велел заходить.

и всё же цифры решают? (скороспелые выводы вперемешку с безответственными предположениями)

Пронесло?

Зачем пожаловал?

Филозов оставил вопросительные взгляды без ответов, он умело скрывал взволнованность, держался молодцом, лишь пожаловался, не заботясь об искренности интонации, что мало ему забот в Юбилейном Комитете, так Григорий Васильевич ещё подписал ему командировку в Японию, время, как шагреневая кожа, сжимается…уже второе заседание комиссии, а почти не продвинулись…

Сразу взяли деловой темп.

И бутылочки были расставлены, вентилятор оживил флюгер.

Чувствовалось, однако, что Филозова обуревали смешанные чувства, он что-то новое для себя узнал, но это новое подстёгивающее и нацеливающее знание обнадёживало и пугало одновременно, вроде бы персек сменил гнев на милость, хотя…Очевидно, нагрянувший Григорий Васильевич – внезапное посещение естественно вписывалось в характерный для него, пугающий подданных-подчинённых стиль – не только конкретизировал условия партийной задачи, поставленной перед председателем комиссии, не только потребовал её ускоренного решения, но и… ко всему в этом визите сиятельного всесильного вельможи, вдруг снизошедшего…проступало что-то поощряющее, хотя…Соснину казалось, что у Григория Васильевича был и какой-то собственный интерес, а Филозову просто-напросто давался последний шанс искупить свои прегрешения перед Смольным, которые, как назло, усугубил опрометчиво санкционированный самим Владиленом Тимофеевичем цикл идеологически-сомнительных лекций, уж за них-то как не присыпать перцем? Так вот, так вот, под прицелом тёмных, точно дырки огнестрельных стволов, зрачков смольнинского персека Филозову, надо думать, было благосклонно поручено провернуть побыстрей разбирательство, не гнушаясь мало приятной, возможно, что и грязненькой работёнки, зато уж взамен он мог рассчитывать, если не на немедленную полную индульгенцию, то хотя бы на удачный исход академической баллотировки, да и подписанная японская командировка стала авансом, а пока, пока председателю комиссии по расследованию надо было разыгрывать объективность, надо было взять за ушко кого-нибудь из производственников, затем ухватиться опять-таки за ушко, вытащить для расправы на лобном месте проектанта-расчётчика, о, наказывать надо было обоих вне зависимости от реальных ошибок каждого, да-да, вот она, единственно верная схема расследовательских устремлений комиссии, возглавляемой мудрым руководителем, да, наказывать надо двоих, из разных ведомств, чтобы потом Филозова, двуглавого орла, перелетающего по смольнинским командам из кресла в кресло, никто не смог обвинить в предвзятости. Кого же он выберет, чтобы обрушить на их головы праведный гнев? Покарать Лапышкова от производственников? – да его, не Салзанова, того, полного и скользкого, не ухватить, зато Тихон Иванович безответный, у него сердце больное и уши беспомощно оттопырены. А кого из проектантов – Блюминга? Леон Абрамович без меры бледнеет, так и напрашивается на обвинение. Или, может быть, Влади поступит нестандартно, вмажет ни за что, ни про что Фаддеевскому? – Соснин увлёкся предположениями, что-то прослушал; о чём они?

– Да ведь ветер шквально на недостроенный дом давил, ураган налетел! – пыхтел, потея и краснея, Салзанов.

– И снеговой нагрузки сверх всяких норм намело, – в унисон ныл Лапышков.

– Погодные экстремы учитывал коэффициент запаса, – отбивался Блюминг, обводя комиссию заранее виноватым, если не обречённым взглядом; кончик носа, зеленовато-розовый, испещрённый чёрными штришками и точечками, как недозрелая земляника, подёргивался, в вырезе пуловера с беспокойным узором из голубых, коричневых, чёрных ромбов вздрагивала худая шея.

– Экстремы, коэффициент! Это слова, слова, не подкреплённые цифрами, – Филозов ледяным презрением окатил Блюминговскую систему защиты, зато Фаддеевский, отлично знавший чего ждал от членов комиссии её председатель, отнюдь не собирался голословно заверять в цифровой обоснованности проекта, – Филипп Феликсович как раз извлекал из портфеля внушительные бумажные доказательства.

Бесконечные бумажные ленты образовали на столе горку, зашелестели, как ворох осенних листьев.

– Ох, мало операций берёт, быстродействия не хватает, пора минскую машину на ИБМ менять, – сокрушался Филозов, поглядывая в продырявленную по краям ленту, струившуюся в красноватых крестьянских руках Фаддеевского; однако колонки цифр с подавляющим преобладанием нулей примирили с немощью отечественной вычислительной техники, глаза блеснули.

– Молодец, Леон Абрамович, цифры тебя оправдывают и зовут на новые подвиги, того и гляди заставишь кипятком писать, – приободрил Филозов Блюминга и, запутавшись в непокорно-длинной бумажной ленте, велел разрезать, постранично сброшюровать, растиражировать, чтобы тома с комплексными расчётами у всех были под руками; он опасливо скосился на часы…я-то точно теряю время, чего ради? – вздохнул Соснин.

А Филозов уже связывался с засекреченной акустической лабораторией в Гатчине, где обычно прослушивались двигатели пентагоновских бомболётов и субмарин, засланных в мировое пространство на боевое дежурство, спрашивал готово ли оборудование, когда запустят, протестируют, начнут, о, Филозов успел многого добиться в оборонном отделе Смольного, лаборатории дали специальный заказ на исследование душераздирающей гаммы звуков, которую исторгли разрушавшиеся конструкции. Затем Филозов долго дозванивался в представительство МИДа, требовал поскорее расторгнуть иракский контракт с Хитриным, чтобы беглец поскорей понёс наказание, и тут он обнаруживал опять отсутствие Файервассера, опять Салзанов что-то мямлил о загрузке, запарке… – и Салзанов, и Лапышков явно не желали привозить Файервассера на комиссию, боялись, что выметет сор?

– Спускай штаны, тащи крапиву! – весело кричал Влади в трубку, – и учти, Семён Вульфович, это последнее и вовсе не китайское, а моё предупреждение, ты меня давно знаешь, понапрасну я и самых строптивых не ломаю через колено, но советую тебе по старой дружбе больше не упрямиться и тем более – не расслабляться… чтобы явился с документами, цифрами.

– Если сказал А, не будь Б, – лаская трубку, Филозов, увещевал уже кого-то другого, потом повышал голос, грозил удавкой, – у него поднималось настроение, когда у кого-то на другом конце провода падало сердце; заодно, параллельно с телефонной баталией он что-то решал, возможно, сейчас решал как будет оправдывать доверие, выполнять важное поручение.

Вдруг вызвал Ладу Ефремовну, велел отпустить реставраторов.

Сбрасывая напряжение, признался. – Этот меандровый узор на фризе сплетение свастик напоминал, думал, заметит Первый. Но он спешил.

новый повод для радости

Загудел зуммер.

– Как, уже? – у Влади загорелись глаза, – ну, спасибо, спасибо, теперь-то мы, по гроб благодарные, развернёмся, доказательная база появится! – осторожно положил трубку и объяснил, – из Главного Управления Внутренних Дел обрадовали. Разыскали-таки таксиста, свидетеля аварии, малый в Кобулетти решил понежиться на весеннем солнышке, а его на второй день отпуска цап-царап, всесоюзный розыск сработал, молодцы сыщики. И тут же у Влади от радости родилась идея подключить к акустическим исследованиям в секретной лаборатории отысканного в Кобулетти таксиста, он ведь своими ушами слышал предсмертный рёв башни.

что притягивало Соснина пока (по-детски) радовался и рождал смелые попутные идеи председатель комиссии

Соснин засмотрелся на сиреневатую акварельку Влади, висевшую на стене кабинета: «Бриг «Кронверк» – с декоративными мачтами и снастями, углом соседнего дебаркадера, тёмно-красной, фоновой стеной Петропавловской крепости.

когда и почему выпало (вчетвером) полюбоваться романтичным, навечно заякоренным бригом с дорогим рестораном?