Приключения стиральной машинки

Караганов сам готов был расплакаться при виде этой сцены, хотя толком пока ничего не понимал. Он озадаченно смотрел на все происходящее, но предпочитал помалкивать. Это было сильно в его духе. Он часто приговаривал: «Не торопись задавать вопросы вслух, лучше хорошенько обдумай их. И тогда ответы могут появиться намного раньше, чем ты ожидал». Он утверждал, что это старинная восточная мудрость.

Так и вышло. Когда все «охи» и «ахи» иссякли, а Вамбе устроили надлежащим образом в его собственной хижине и он спокойно уснул, гостей рассадили вокруг внушительного костра, зажженного на поляне посреди деревни, вождь махнул рукой, и вокруг установилась абсолютная тишина.

— Наши гости приехали из той же страны, из которой когда-то боги прислали ко мне мою любимую жену, — начал вождь негромко, но его голос был слышен в каждом уголке обширной поляны — так было тихо, — и я вижу в этом добрый знак. Боги были так благосклонны к нам, что сохранили моего сына и вернули его нам. Для этого они и призвали из далекой страны этих людей, и в этом я тоже вижу особую милость богов. Я думаю, что на этом их милость для нас не иссякла, но все остальное пока впереди. И об этом мы поговорим тогда, когда это случится. А сейчас наши гости безмолвствуют, ибо у них много незаданных вопросов, на которые мы знаем ответы. Но сначала давайте помолимся за необыкновенную светлую душу моей жены, которая сейчас смотрит на нас с небес, и она сейчас счастлива, я это знаю. — Вождь сложил ладони лодочкой и закрыл глаза, губы его беззвучно двигались. Вслед за ним все его соплеменники повторили тот же жест.

Артем, наблюдавший за этой церемонией, подивился необычайной смеси языческого и христианского, так загадочно перемешанного в проникновенной речи вождя. А если представить, что речь его была на русском языке, пусть и с небольшим местным акцентом, то все происходящее можно было причислить к разряду чудесных ночных фантазий. Если бы не одно простое обстоятельство — все это было настолько реальным, что у Артема на голове зашевелились волосы, когда эта темная масса людей молча повиновалась своему главному господину и без единого ропота, в совершенном упоении, закрыв глаза, возносила искренние, почти детские молитвы господу, видимо, веря не только в его существование, но в будущее пришествие.

Караганов склонил голову поближе к лицу Артема и одними губами, едва слышно, произнес:

— Видимо, женщина эта действительно обладала какой-то неземной силой, если смогла обратить в нашу веру этот дикий первобытный народ. Тут уж и я в атеистах недолго бы проходить смог. — Артем еле заметно кивнул, соглашаясь с Карагановым. Действительно, какой силой убеждения надо обладать, чтобы склонить этих закоренелых язычников к сомнению в их первобытной вере? Но ответ и на этот вопрос нашелся довольно скоро.

После общей молитвы вождь сделал знак, и гостям на больших деревянных подносах принесли еду. Здесь были мясо и овощи. Моряки сначала пробовали незнакомую пищу с опаской. Но вскоре, поняв, что эта еда приготовлена по знакомым с детства рецептам — видимо, и здесь сказалось участие необыкновенной жены вождя, они перестали церемониться и поужинали, как и полагается здоровым проголодавшимся мужчинам.

После трапезы вождь снова подал знак, и площадь около костра вмиг опустела. Все племя в течение нескольких минут словно бы растворилось в ближайших к костру хижинах и окружающем поляну лесочке. Около костра остались лишь русские моряки, вождь и белая женщина, которая теперь хранила молчание, сменившее так неожиданно разразившиеся при встрече с соотечественниками слезы. Сейчас, когда на поляне не осталось никого лишнего, вождь снова заговорил. Его речь по-прежнему была тихой, но каждое слово было весомым и отчетливым. Так обычно говорят люди, привыкшие, что им беспрекословно повинуются все вокруг.

— Вам, конечно, интересно, откуда здесь могут взяться ваши соплеменники. Я думаю, ваше любопытство будет полностью удовлетворено. Эта женщина — мать моей жены. Много лет назад шторм выбросил на наши берега корабль, на котором они плыли, — вождь умолк и прикрыл глаза. Видимо, он погрузился в то время, когда все это произошло, и он впервые встретил свою будущую жену. Время шло, но никто не нарушал молчания вождя. Из-под его прикрытых ресниц выползла слеза. Но и только. Больше ничто не выдало горестных мыслей этого высеченного из скалы человека. Боцман раскурил трубку и по-привычке пустил густой клубок дыма. Наконец, вождь открыл глаза и продолжил: — Эта история началась не здесь, не на моей земле. Я знаю и храню в своем сердце только ту часть, которая принадлежит мне. И я благодарен небу, что у меня есть хотя бы часть этой истории. Моя жена была необыкновенной женщиной. Пусть ее мать расскажет вам все о ней. Ее память достойна того, чтобы о ней говорили каждый день. И так будет, пока я жив. А потом я соединюсь с ней, и мне уже ничего не надо будет говорить, — и вождь снова умолк.

Пожилая женщина тяжело вздохнула:

— Господь да благословит тебя и твой добрый народ, Зуул, — сказала она, принимая от своего величественного зятя эстафету воспоминаний и неторопливо начала свой рассказ: — Это было давно. Я уже иногда не могу вспомнить лиц. Но одно лицо всегда у меня перед глазами. Это лицо моего мужа. Я не видела его почти двадцать лет, но до сих пор помню каждую морщинку на его лице. — Женщина словно бы и сама слегка удивилась такому длинному сроку и повторила. — Да, почти двадцать лет прошло с тех пор, — она промокнула уголки глаз краем платка, — да чего уж сейчас горевать, что было, то прошло. Бог даст, свидимся. — И она впервые за все это время улыбнулась. — Давайте хоть познакомимся, что ли, — она поправила платок на голове. — Я сама из Архангельска. Звать меня Анной Матвеевной. Мой отец был купцом, лесом торговал. Семья у нас была складная, жили дружно, в достатке. И вот пришел мне срок замуж выходить, и присмотрел мне батюшка жениха, из наших, из архангельских. А того и не знал, что я и допред него на этого паренька давно заглядывалась. Полюбился он мне, страсть, как я по нему сохла. А сказать-то как? Стыдно. И тут вдруг такая удача! Сватов заслали, все как полагается. Свадьбу сыграли. И оказалось, что и этот паренек меня давно заприметил. Только родителям сказать боялся. Небогатые они у него были. А паренек работящий, сноровистый. Вот за это мой папенька его и приметил. В общем, угодил мне, можно сказать, на всю мою жизнь. И зажили мы с моим Алешенькой душа в душу. Алеша весь день работает — отец его у себя в конторе пристроил и не прогадал. Алексей весьма дельным человеком оказался, в делах скорый, сообразительный. Дела у отца все лучше и лучше пошли. Он и нарадоваться на нас не мог. А в положенный срок — еще радость! — дочка у нас родилась. Алешенька на седьмом небе от счастья был. Не знал, как на нас с Марьюшкой надышаться. Все подарки нам дарил, все угодить старался. — Анна Матвеевна смахнула еще одну слезу — видимо, воспоминания были для нее тяжелым испытанием. — Так, в любви и согласии минуло пятнадцать лет. Батюшка мой по старости от дел отошел, все Алешеньке доверил. Алеша дела честно вел, купцы его очень уважали. Слава о нем далеко за Архангельск улетела. Как-то раз прибегает домой, радостный, взволнованный и кричит с порога: «Аннушка, накрывай скорее на стол, к нам купцы заморские пожаловали. И о таких чудесах рассказывают — представить невозможно!» Купцы и вправду чудные оказались. Сами-то — инородцы, а по-нашему болтали весьма неплохо. Рассказывали о дальних странах, о красивых городах, землю свою Италией величали, подарки разные дарили. Я слушала их, открыв рот. А Алешенька мой только посмеивался. Поняла я, что хотел он мне удовольствие доставить, поэтому купцов тех не захотел в конторе принимать, а к нам в дом позвал. И так я ему благодарна была. Не каждый же день мне о чужедальних странах рассказывали! И не заметили мы с Алешенькой, что дочка наша, Марьюшка, за дверью стояла и каждое слово тех купцов ловила. А когда заметили, то никакого особого значения этому не придали. Наоборот, Марьюшку тоже за стол усадили — пусть и она про дальние страны послушает. Ей тогда уже пятнадцать лет стукнуло. Вроде бы и дитя еще, а вроде бы уже и девушка — самый непонятный возраст. Вот с того дня все и началось. Купцы-то уехали, а рассказы их Марьюшке в душу запали. Она у нас с детства мечтательницей росла. Все в светелке своей сидела да зверей каких-то странных невиданных рисовала. Отец сначала на нее даже немного сердился — что ты, говорит, все взаперти сидишь? Вон, другие девочки по лугам бегают, цветы собирают да венки плетут. Или в лес сходи, по грибы-ягоды. Но Марьюшка только загадочно улыбалась, да продолжала невиданных животных рисовать. А те купцы нам две картины подарили. Настоящие, красками писаные. На одной портрет какой-то женщины в жемчугах богатых, платье парчовом и в диадеме алмазной. А другая картина — лес и река. Да словно бы живые! И еще купцы рассказали, что эти картины больших денег стоят, и мастер их рисовал знаменитый. Но они нам их в дар оставляют, вроде как залог будущих дел совместных. Мы-то им тоже богатыми подарками отдарились, так что не зазорно было и нам такое чудо в дар принимать. Вот на эти-то картины наша Марьюшка наглядеться и не могла. Словно бы подменили ее. Раньше она-то все угольками рисовала, а тут упросила отца краски ей специальные купить, кисточки и холст. Натянула этот холст на рамку деревянную и стала теми красками на холсте рисовать. Да так ловко! Почти точь-в-точь тот же самый лес и речка такая же! Так мы с отцом и ахнули. Алешенька тогда крепко призадумался. Понял он, что талант у нашей Марьюшки необыкновенный. Только страшно мне тогда вдруг стало, сердце сжалось, словно бы что-то почувствовало. Но время шло, а Марьюшка все лучше и лучше рисовала. Уж и все дома в нашей слободе перерисовала. Всю челядь домашнюю. Про нее и слух пошел, что мастерица она в этом деле. Отец уж и гордиться ею стал.

Да и у Алешеньки дела хорошо шли. Торговля с другими городами бойкой была. Он и лесом торговал, и холстом, и воском, и веревкой пеньковою. Иногда с Севера охотники шкуры звериные привозили, так он на них тоже покупателей находил. Много еще чего было — все и не упомнишь. Я-то больше по хозяйству — в доме много дел всяких. А однажды приходит он и говорит мне: «Все, Аннушка, решил я корабль собственный купить. Дело это для меня новое, но и выгоды от него достаточно — я все подсчитал». Сказано — сделано. Я Алеше всегда в делах доверяла. Нюх у него был на выгоду, словно у хорошей охотничьей собаки. Как скажет — будет так-то и так-то, так оно всегда и получалось. Даже другие купцы к нему за советом захаживали. Знали точно — Селиванов никогда напрасно языком трепать не будет.

Так и появился у нас первый небольшой кораблик. Потом еще один, и еще. Целый флот! И стали наши кораблики бегать в заграницу дальнюю. Те купцы, которые нам картины подарили, оказывается, моего Алешеньку впервые на эту мысль-то и натолкнули. А оно и правда выгодно получалось — хозяин — барин, что хочет, то и везет. Да еще и другим купцам место на своих кораблях давал. Не бесплатно, конечно, а также с выгодой. Так и катились наши годы, как по накатанному, да по гладкому. А Марьюшка тем временем совсем взрослая стала. Ей уж семнадцатый годочек миновал. На нее парни стали заглядываться. Только не нравился ей никто. Она в своей светелке целыми днями просиживала, да картинки свои рисовала. Или на речку убежит и там на закат солнечный любуется, чтобы его потом на холсте красками изобразить.

Однажды Алеша мне сказал, что снова к нам купцы те же пожаловали. Мы, как и положено, встретили дорогих гостей, уважили. Поговорили купцы, попировали, стали нас о житье-бытье нашем расспрашивать. А Алешенька возьми да и похвастайся, что, мол дочка моя те картины, что вы нам подарили, точь-в-точь перерисовала и даже лучше того известного мастера умеет теперь лица всякие да животных изображать. Не поверили купцы. А Алеша им в доказательство показал Марьюшкины работы. У купцов от удивления даже рты пооткрывались. Не могли они поверить, что такие картины замечательные девчонка сопливая в какой-то северной глухомани сработала. Оторопели купцы. Как же так? Те картины, что они нам привезли, великий мастер сделал, он много лет учился, чтобы мастерством этим овладеть. А тут, гляди ж ты! Обыкновенная девушка, безо всякого особого образования такие замечательные вещи выделывает. И посоветовали тогда купцы нашу Марьюшку к тому мастеру великому в Италию отвезти, чтобы талант ее дивный всем показать. Посмеялся тогда мой Алешенька, пальцем купцам погрозил. «Что вы, — говорит, — в своем уме? Куда я девчонку повезу, на край света да к чужим людям? Нет. Ей замуж пора, да внуков мне рожать. Где это видано, чтобы женщина рисованием всерьез занималась?» Но купцы только головами качали, и тоже Алеше пальцем грозили. «Ты, Алексий, — говорили, — счастья своего не понимаешь. Ты знаешь, что такое талант? А еще за него огромные деньги люди платить готовы. Так что подумай, не горячись. Оно, конечно, не совсем понятно, как господь женщине такой дар преподнес. Но ему видней. А то, что барышня, так ничего страшного. Вон, в Европах барышни сейчас тоже не такие, как прежде. Все в мире изменяется. Может оно и к лучшему!» На том купцы и откланялись. А Марьюшка-то, оказывавется, и в этот раз все наши разговоры слышала. Не успели купцы на своих кораблях отчалить, как пристала она к батюшке с просьбой — отвези ты меня, родимый, в Италию. Хочу я на этого мастера посмотреть и на работах его поучиться. Алеша сначала смеялся и от Марьюшкиных просьб отмахивался. Но она была настойчивой, и он призадумался. Как-то приходит ко мне и говорит: «А что, Аннушка, может и впрямь Машу-то в Италию отправить. Вон, корабль у меня к отплытию готов. Все свое, ни к кому на поклон идти не нужно. И потом, не навсегда же мы ее отправим, а на время. А то девка совсем зачахнет без этого своего искусства». Я и оторопела от неожиданности. Куда же это ребенка несмышленого одного в дальний путь отправлять? Глупость какая! Вот я и предложила Алешеньке, что сама я Марьюшку-то в Италию сопровожу, побуду там с ней, а потом и домой привезу. Ну не станет же она в чужом краю сто лет жить. Полгода-годик я, пожалуй, выдержу. Тут пришла очередь Алеше моему удивляться. «Аннушка, такого ведь еще не было, чтобы родная жена от мужа на целый год уезжала. А как же я здесь?» Ничего не могла я ему ответить, а только заплакала. Так прошло две недели, и я все маялась и маялась. А Марьюшке еще хуже моего было. Она просто на глазах стала чахнуть. Из светелки своей совсем выходить отказывалась. Алешенька уж и сам не рад был, что купцов этих в дом позвал. И вот собрались мы с ним на семейный совет — что теперь делать, да как быть. Оно и так плохо выходило, и так нехорошо. Если Машеньку дома оставить, то совсем зачахнет девка без своих кисточек-красок. А на чужбину отправить — тоже сердце кровью обольется. Долго судили-рядили как нам быть, и, наконец, Алеша так решил: никакого страху не будет, если корабль, что в дальние края снаряжается, дополнительно грузом холста загрузить, чтобы можно было этот холст в Италии продать и оправдать такой далекий путь. Надо же когда-то и на торговлю с новыми землями отважиться! А заодно и Маша в Италии побывает. Но надолго ей там оставаться ни к чему. Пусть девушка развеется, новые места увидит. Это будет ей пищей для ума и ее рисовальных талантов. А после домой вернется и замуж выйдет, как все девушки. Там, глядишь, детки пойдут, да и все это рисование как-нибудь и забудется. Женщине в доме и без рисования хлопот хватает! И вот в этом-то, не слишком продолжительном путешествии, я и могу мою дочку сопровождать. И ничего предосудительного нет в том, что мать и дочь путешествуют на собственном судне, а где-то даже и форсу другим купцам в глаза пустить — вот, мол, учитесь, как надо своих дочерей в свет выводить. Не только на губернаторских балах юбками трясти, а еще и на италийских лугах красивых девушек местным кавалерам представлять. А вдруг герцог какой позарится на такую красавицу иноземную? Так мы с Алешенькой посмеялись — насчет женихов заморских это, конечно, шутка была. А в остальном все — истинная правда. На том и порешили.

Маша как узнала, что ее в Италию повезут, так чуть с ума не сошла от восхищения. Бросилась папеньке руки целовать. Алеша так дочку любил, что сразу же и простил ей все ее причуды, и сам поверил в то, что грядущее путешествие — благо для нашей любимой девочки. — Анна Матвеевна видимо слегка утомилась. Она попросила питья, немного перевела дух и продолжила свой необыкновенный рассказ: — Наступил день прощания. Алеша с утра был очень грустный, словно бы что-то предчувствовал. Но Машенька была весела и беззаботна, как птичка божья. Все щебетала и щебетала. Так Алешенька и поддался этому очарованию и развеялся. К моменту отплытия он даже улыбался. Правда, я видела, как он украдкой смахивал слезы, но слово купеческое дороже денег. Как сказал, так тому и быть. И у меня на сердце было тяжело, но и отпустить единственную дочку в такой далекий путь я не могла. Тут у меня сердце бы и впрямь сразу разорвалось от горя. Вот и пришлось жертвовать своим счастьем ради счастья дочери. Отплыли мы в конце мая — погода стояла солнечная, и путь предстоял неблизкий. Сначала нам ведь надо было зайти в Англию — Алеша с английскими купцами давно торговал. Они у нас лес хорошо брали, воск, а еще мед. Своего меда у них, что ли не было? — Усмехнулась она. — То мне неведомо. Алеша все верно рассчитал. К Англии мы быстро подобрались — погоды нас не задержали — и весь груз, как и положено, отдали. Капитан сказал мне, что все идет просто замечательно, и старая примета, что женщины на корабле — к беде, видимо, на этот раз не сработала. Я ему так и сказала — какие могут быть плохие приметы, если на корабле плывет сущий ангел — моя Марьюшка! Он только засмеялся в ответ. Эх, знали бы мы тогда, что нас ждет — не медля бы развернули корабль к родным берегам. Но это только одному богу известно, и роптать нам на его испытания не след. После англичан поплыли мы в италийские земли. И опять погода была чудесная. Еще бы — конец июня на дворе, лето! Италия показалась мне раем — цветы, зелень, природа необыкновенная! После наших северных лесов — просто райские кущи. Марьюшка как взялась за свои краски и мелки — так целыми днями и рисовала. Приплыли мы в Неаполь. Купцы итальянские — а это они тогда к нам в гости приезжали и Алешу убеждали Марьюшку в Италию свозить — встретили нас замечательно. Они как узнали, что Алеша не велел Машеньку в Италии оставлять, а только показать ей эту чудесную страну и сразу назад возвращаться, сначала весьма огорчились. Но потом посоветовались промеж себя и решили того великого мастера, который картины так здорово рисовал, прямо к нам на корабль доставить. Для этого они попросили у меня несколько Машенькиных работ и уехали, наказав нам ждать и никуда дальше с места не двигаться. Интересно еще то, что Машенька вдруг начала их язык учить. Сама додумалась, никто ее не просил об этом. Да так быстро по италийски объясняться научилась! У нас на корабле толмач ихний остался, так вот он с Машенькой целыми днями напролет болтал. И пока мы купцов дожидались, Машенька уже неплохо язык их понимать начала.