Приключения в приличном обществе

Это было последнее обещание, данное мне ею в тот день.

В те два или три дня, что прошли с этой нашей встречи до следующей, я неоднократно думал о ней. И чем больше я думал, тем больше мне нравилась мысль о том, чтобы связать свое будущее с такой подходящей женщиной. Сделать ей надежное предложение. Свято выполнять по отношению к ней супружеский долг. Про свой долг Леопольду я на это время запамятовал.

С чего бы, кажется, так размечтаться мне? Два визита, легкомысленные посулы сексапильной вдовы, да не очень пылкий поцелуй у ворот - вот и вся интрижка. Но, одержимый надеждой, я этих дум не оставлял.

Она стала являться ко мне по ночам, то в черном, то в чем мать родила, а когда наяву явилась, то и впрямь принесла мне кошку.

– Это кошка, - сказала она.
– Кошка-сука, - уточнила она.
– Ах, - спохватилась, - я нечисто выразилась. Но, в общем, вы поняли, что к чему.

Она сунула мне в руки Евину кошку, которая меня не узнала, но свернулась на моих коленях клубком. В прошлой жизни она не очень общалась со мной. Да и в этой, как потом выяснилось, предпочла компанию каменных львов.

Прощание. Поцелуи. Объятья.

О, львы.

Глава 16

Размышляя как-то о бренности сущего, я пришел к выводу, что все в этом мире суета. К тому же я обнаружил, что Екклесиаст, этот Соломонов кукиш, дактилоскопически совпадает с моим. Я очень удивился сему. А как же долг, слава, отчизна? Честь, в частности? Любовь, наконец, что нами движет и к подвигам нас влечет?

Философия начинается с удивления и кончается унынием. Углубляясь далее, я окунулся в такие миазмы, что даже образ графини очень в душе померк. К чему эти страсти, страхи, страдания, эти мысли черней чумы, коли тщетно всё? Ах, Соломон-разбойник, что учинил!

Но что-то же было в начале всего, ради чего стоило. Кто-то ж дал смысл этому миру, указал цель. Одарил нас способностью выживать в неблагоприятных условиях, размножаться и размышлять. Вот и пожаловал бы нам вечность, чем оставаться в гробовщиках. Или Тот, Кто задал тему и темп, давно уж сошел с дистанции, цель забыта, направление вероятное, а за гробом - холод, мрак, пустота и непрерывное ощущение ужаса?

Тут же Маргулис фигурировал неподалеку, заигрывал с Евиной кошкой, мешая заниматься мышлением, и я без промедления загрузил этой проблемой его.

– В каждой истине есть доля печали, - сказал мне на это Маргулис, заглядывая кошке в глаза.
– Однако, если вы впали в отчаяние, значит истина от вас далеко.

– Но разве не в том истина, что все мы бесповоротно смертны? Мы ручейки, впадающие в Лету. И это тревожит меня. Беспокоит. Грызет изнутри. Ведь не верите же вы в загробный мир?

– Отчего же?
– спокойно сказал Маргулис.
– Я уверен вполне, что существует тот свет, населенный покойниками. Как мертвецы невидны нам, так мы невидны мертвецам, - процитировал он неизвестного мне автора.
– Хотя, может быть, и мерещимся им. Только связи между нашими мирами нет.

Я знаю одно: тот поплатится безумием, кто заглянет за край вечности. А может, он и поплатился, заглянув? И мои, может быть, ежедневные сотрапезники, други игрищ, милые, но испорченные человечки, не напрасно отбракованы трусоватым социумом, а причина испорченности - в излишней пытливости их умов? Ибо дерзнули они, и открылся этим придуркам Сезам?

Я почувствовал, что тоже начинаю слабеть со лба. Однако спросил:

– Почему?

– Так спрожектировано. Да и во избежание беспорядков, связанных с нелегальной миграцией, данный железный занавес крайне необходим. Сами судите: если лучше у нас - хлынут покойники. Если у них - хлынем мы.

Он опустил кошку на пол и добавил следующее:

– В особенности если, на суету сетуя, будем впадать в отчаяние по пустякам.

– Не знаю, как там, в том мире, - сказал я, - но наша жизнь - сплошное дерьмо.

– Человек слишком мало знает о жизни, чтоб давать ей такие оценки. Да и какие-либо вообще, - сказал Маргулис.
– Знаете, размышления не всегда приводят к гармонии. Иногда до такого додумаешься, что лучше бы и не размышлял. Любой абсурд - порождение разума. В природе абсурда не существует. Даже в смерти есть своя целесообразность. Я и сам в иные минуты не прочь поглупеть процентов на семьдесят. Подурачиться, порезвиться. Сексом заняться, наконец. Вы только подумайте, сколь много невинного счастья отнял бы разум, если б самодержавно царил.

– Да и тот свет, - упорствовал я, - наверняка не лучше этого. Будете заниматься там сексом на раскаленной сковороде.

– Кстати, раз уж о сексе. Знаете, я часто бываю уверен, что между сексом и смертью существует тонкая взаимосвязь.

– Хотите сказать, что если б не было секса, не было б и смертей? Но это ж и дураку понятно. Все рожденное смерти обречено. Нас убивает жизнь.

– Я хочу сказать совершенно обратное, - сказал Маргулис немного обиженно, как будто я его в глупости уличил.
– Не было б смерти - не было б секса. Разница в этих высказываниях, согласитесь, существенная. Обреченность гибели порождает необходимость воспроизводства. Хотя и ваша мысль тоже верна. Таким образом, хвост вашего высказывания является головой моего, и наоборот. Замкнутый, получается, круг.

– И цель вашей революции - этот круг разорвать?

– Попытаться, во всяком случае. Бывают минуты, когда и я в успехе нашего дела не уверен вполне.

– И тем не менее, будоражите коллектив?

– Надо ж чем-то заполнить досуг.

Коридор был узок, метра четыре всего. Но зато простирался в обе стороны достаточно далеко, чтобы успеть набрать скорость и нырнуть в одну из дверей. Но он не воспользовался этой возможностью.

– Значит, досуг, - хрипло выдавил я, пораженный его цинизмом.
– Вся эта суета и бесстыдство...
– Я заикался, подступая к нему.
– В этом и заключается ваш половой вопрос?

– Да нет, - сказал Маргулис, игнорируя попытку бегства и отступая к стене.
– Так вопрос не стоит. Вернее, либо стоит, либо... вопрос...

Он был озадачен моей вспыльчивостью, однако видимых признаков беспокойства не проявлял. Несмотря на то, что я готов был броситься на него - как лев, как гибкая телом пантера, как ястреб средь светлого неба, безмятежного в лучах зари.

Но я тут же одумался, взял себя в руки: этот безухий безумен был. Да и какая мне, в конце концов, разница, ради чего затеваются революции, если одна из них мне сулит авантаж.