Приключения женственности

— Нетщательная работа, — свысока осудила Светлана. — Вот Гребень ставил в своем фильме восстание декабристов, так даже выговор получил за перерасход сметы. У него каждый офицер, каждый солдат были одеты с ног до головы, тщательно, как консультант велел. Не все потом и в кадр попали, но эффект получился потрясающий — как будто сам находишься на Сенатской площади.

— Ты тоже снималась? — простодушно спросила Женя.

— Да нет, мы с Гребнем… — Светлана сделала паузу, подыскивая слово, — дружим. Я ведь сразу после университета устроилась в клуб какого-то долгостроя, мне директор обещал прописку сделать. Потом, правда, тянул все. А однажды пригласил к себе домой, водку на стол выставил. Я-то выпила, и ни в одном глазу, а его развезло — смотреть противно. Ну и, как говорится, последовало объяснение в любви. Пришлось дать понять дяде, что ничего у нас не выйдет. А он мне тогда: «Подавай заявление об уходе, все равно ты за клуб душой не болеешь».

— Ну и негодяй! — всплеснула руками Женя. — Значит, с этим клубом все зря было?

— Не совсем. Все-таки я там с Гребнем познакомилась, на творческом вечере его представляла. Он и предложил мне пока у него перекантоваться — часто на съемки уезжает, вместе с женой. Заходите как-нибудь, квартирку посмотрите. На завтра какие планы?

— В библиотеку пойду, кое-что надо уточнить к защите. А ты? — Женя посмотрела на Сашу.

— Да я обещал Никите помочь пожитки на дачу отвезти.

— Значит, завтра не увидимся. Ну, пока, детки-и-и. — Светлана погрозила указательным пальцем и исчезла за стеклянной дверью метро, которую предупредительно придержал заглядевшийся на нее лысый коротышка.

Редкие прогалины из полос розового и голубого сомкнулись, небо стало грязно-серым. В темноте отчетливо проступали и неприкаянность одиночек, торопящихся домой, и близость тех, кому хорошо друг с другом. Нервное напряжение, сомнения, неуверенность отпустили Женю. Может быть, нежный апрельский ветер исправил настроение, а может быть, дело в том, что рядом такой надежный и верный Саша. Вот бы завтра подольше не наступало, идти бы так долго-долго и ни о чем не думать. Но тут она вспомнила про разбитое в ресторане окно:

— Саш, а вдруг на факультет сообщат?

— Успокойся, Женечка, пустяки… Я сегодня с Сенькой встречался. — Саша поспешно переменил тему. — Он первую главу моей диссертации наконец осилил.

— Что ж ты молчал? Ну и как, конечно же, одобрил? — Женя помнила из Сашиных рассказов, что его научный руководитель, прочитав чью-нибудь работу, всегда говорил: «прочел и одобрил» или «прочел и не одобрил». И еще о двух стилистических пристрастиях профессора: из выражения «конечно же» он всегда вычеркивал «же», а «вряд ли» заменял на «едва ли».

— На этот раз не одобрил. Он ждет такой диссертации, какую сам бы написал на эту же тему.

Они подошли к барьеру, за которым в низине разлеглись Лужники, белыми и желтыми огоньками стремительно разбегались дороги.

— Все высотные зданья отсюда видны, — впервые заметила Женя.

— Все высотные зданья отсюда видны, — повторил Саша. — Анапест.

— Это — «Украина»?

— Нет, МИД на Смоленской, а «Украина» чуть правее, там, в начале Кутузовского, Лиля Брик живет. На пятом курсе мне так хотелось посмотреть на музу Маяковского, что мы с Никитой придумали какое-то дело и напросились к ней.

— Ну и что, ты в нее влюбился? — По инерции Женин язык произносил обычную ироническую банальность, а глаза смотрели растерянно и даже испуганно.

— Влюбился бы непременно, если бы не был уже…

После таких слов Женя не могла продолжать разговор в поверхностно-насмешливом тоне, а спуститься на ту глубину, из которой вырвалось это «уже», она не смогла, не сумела.

— Знаешь, я никогда не уеду из этого города, — прервал Саша неудобное молчание.

И Женю не удивило, что у Саши, обычно такого скрытного, не терпевшего категорических клятв и обещаний, вдруг вырвалось это «никогда». Не «постараюсь», не «хотелось бы», а — «никогда». У нее самой было точно такое же ощущение, точно такая же вера в то, что ее жизнь будет иметь смысл только в этом городе. А что придется сделать, да и возможно ли это в принципе — столь сложные вопросы она отодвигала от себя.

— Останемся здесь, да? — Саша дотронулся до Жениной руки, но смешался, поддал ногой случайный камешек и заговорил о пустяках.

Разговор прервал резкий окрик: «Пропуск!» — они не заметили, как подошли к воротам.

Университет строили заключенные, и с тех пор разные его части назывались «зонами» — А, Б, В… Некоторые вахтеры тоже достались в наследство: они успешно пережили мрачное прошлое и чувствовали себя хозяевами в настоящем. Опасные это были люди. Сашин однокурсник Витя Крамов добивался работы и московской прописки: только здешние врачи брались лечить его врожденный недуг. Второй год упорная борьба не давала никаких результатов. Жил он у Саши. И хотя вахтеры смотрели на нарушение паспортного режима сквозь пальцы, в которых то и дело оказывались мелкие дары, хотя ценили Витино непостижимое для них умение разгадывать кроссворды, он все же старался как можно реже попадаться им на глаза. Чувствовал, стоит недокормить подарками ли, вниманием — набросятся без жалости. Так и вышло. Однажды он опаздывал на прием к важному начальнику и не остановился, чтобы назвать реку из семи букв. Когда с очередным отказом возвращался в общежитие, вахтерша «не узнала» его, вызвала милиционера и Витя получил привод «за бродяжничество и попрошайничество».

Конечно, милиция появлялась не всегда. Директором общежития долгое время был влиятельный московский осетин, и его сородичи пользовались высотным зданием как гостиницей. А стражи порядка, как в форме, так и без оной, не обращали внимания даже на кровопролитные драки, с помощью которых кабардинцы и осетины выясняли, кто из них у кого чистил сапоги в баснословные времена.

К счастью, Женя и Саша не забыли свои документы и быстро миновали будку вахтера. Подошел лифт с остановками на нечетных этажах. Обоим не хотелось расставаться, но от робости, от смущения они молчали, и когда дверцы уже двинулись навстречу друг другу, Женя заскочила в кабину и поехала на свой тринадцатый.

Оставшись один, Саша решил пройтись — ходьба всегда помогала убедить себя, что все не так уж и плохо. Сбежав с крыльца, по привычке отыскал свое окно на десятом этаже — даже на самой маленькой открытке с университетской высоткой он мог вычислить свою комнату, — и увидел, что там горит свет. Витя вроде бы уехал к родителям. Кто же это? Легкое раздражение притянуло к себе сначала неприятности этого дня, потом разбудило неудачи всей жизни, и дверь своей кельи Саша открывал уже злясь и проклиная всех и вся.

— Это кто-о? — весело спросил незнакомец, в котором Саша узнал грузина из ресторана.

— Саш, ты извини, мы скоро уйдем, — звякнув стаканами, промямлил Борода.

— Как — уйдем?! Да мы только начали! Меня зовут Гиви, — церемонно поклонился нахал. — Сашок, организуй девочек!

Сразу стало ясно, кто тут всем заправляет.

— Убирайтесь! — только и смог просипеть Саша.

3. МАЙСКИЕ ПРАЗДНИКИ

Майские праздники были отмечены очередной антиалкогольной кампанией. После двадцати трех ноль-ноль в комнаты вваливались комсомольские активисты, бойцы так называемых оперотрядов и, пьянея от неограниченной власти, шарили по шкафам, перерывали постели, обыскивали душевые и туалеты, вытаскивая запрещенные бутылки и непрописанных лиц обоего пола.

Конечно, были в общежитии и пьянчужки, и настоящие алкоголики. Иные москвичи приезжали и поразвлечься.

«Что нужно, чтобы в высотном здании открыть публичный дом?» — спросили у университетского ректора. «Десять рублей», — ответил он. «Почему так мало?» — «На вывеску».

Была и в этом анекдоте доля правды, но профессиональные нарушители редко становились жертвами запланированного мероприятия. Попадались в основном любители: засиделись на дне рождения, приехали к приятелю готовиться к зачету — дома ночью негде заниматься… А поскольку у добровольной дружины была разнарядка, то в причинах никто не разбирался. Человечность могла привести к сокращению улова, поэтому корректно узнавали фамилию, факультет, курс и направляли списки в соответствующий деканат. Там уж все зависело от местных властей.