Прима

– Что? – звучит его детский голос в моей голове, унося в воспоминания.

4.2

Шел десятый день с момента моего приезда в их дом. Мы еле вместе с мамой, но ей позвонили и она вышла, оставив меня одну. На тарелке не осталось еды, а живот противно урчал. Мне до смерти хотелось есть. Настолько, что подкатывала тошнота.

Я стала гладить живот, когда Глеб вошел на кухню. У него в руке была корка свежеиспеченного хлеба. Золотистая. От нее исходил невероятно вкусный запах. Гордеев сел рядом со мной, хотя с момента у фонтана, мы так ни разу и не заговорили.

– Что? – вторит он, пока я глотаю слюни.

– Ничего, – поджав губы, пытаюсь отвести взгляд от проклятой корки.

– Беги отсюда, – отстраненным голосом шепчет он.

– Прекрати! – восклицаю я, поднявшись со стула. – Мы можем стать друзьями.

В ответ у него срывается смешок, больше похожий на истерический. Он вызывает страх и неприятный табун мурашек. Глеб тоже поднимается, встает напротив меня и вдруг протягивает хлеб.

– А еще кем? – его взгляд исподлобья направленный на меня настораживает. Я не могу понять, чего ожидать от этого мальчишки.

– Семьей, – аккуратно предполагаю.

– Семьей? – он говорит это так, словно произносит какую-то дикость. Верно, какая я ему семья? Разве понравится какому-то ребенку делить с незнакомкой свою любимую маму? С тех пор как узнала о сводном брате, чувство вины грызет каждую минуту. Я лишняя… об этом даже слуги шептались, пока одну из них не оштрафовали.

– Бери, – Глеб протягивает мне хлеб, и я не знаю, радоваться или нет такой благодати.

– Зачем? Мне не надо.

– Боишься? – он будто не верит, что такое возможно. А ведь я, в самом деле, боюсь, что если возьму кусочек, то Глебу влетит. Больше всего на свете я не хочу, чтобы кто-то из-за меня страдал.

– Нет, просто не хочу. – Отвечаю спокойно.

– Бери, – требует он.

– Нет, – настаиваю на своем, а сама боковым зрением поглядываю на входную дверь. Только бы мама не зашла.

– Это приказ, – его тон напоминает мать. Его взгляд, требующий повиновений, один в один как у Анны Евгеньевны. И я уже не понимаю, зачем Глеб это делает. Кажется, между нами нет той дружественной нотки, с которой протягивают кусок хлеба. Даже прислуга смотрела мягче, нежели этот мальчишка.

– Нет, – стою на своем я. Тогда Гордеев берет мою руку и кладет в нее силой горбушку. Он заставляет меня ее поднести к губам, в ответ желудок почти воет, до того мне хочется откусить кусок.

– Все еще нет? – то ли издевается, то ли, черт знает, что делает он.

– Мы так не сможем стать друзьями, Глеб, – искренне шепчу я. А мне хотелось, очень хотелось. Я была уверена, что в новом доме обрету счастье, правда оно какое-то… не такое. У меня совсем нет близких людей, с кем можно было бы поговорить или просто пожаловаться.

– Глеб? – дверь распахивается и мать фурией влетеет в кухню. – Ты разбил вазу? Ты хочешь знаешь, сколько она?..

– Плевать, – он отмахивается от мамы и от меня, затем с равнодушным видом поворачивается к нам спиной. Анна Евгеньевна размыкает губы, но больше не ругает его, просто позволяет уйти сыну. Зато… прилетает мне. За кусок хлеба. А ведь я его даже не попробовала.

В тот день мне не разрешили больше есть.

4.3

Глеб щелкает перед моим лицом, возвращая в реальность. Ненавижу воспоминания связанные с ним, в них всегда какой-то холодок, неизвестность. Я никогда не понимала поступков своего сводного брата. Он – загадка, которую невозможно разгадать.

Я отворачиваюсь, пытаясь своим видом показать, что разговор окончен, но Глеб выхватывает из моих рук костыль и с силой швыряет его в стенку. Происходящее заставляет вздрогнуть, хотя я стараюсь сдержать себя, и страх, который подкрался от этого сумасшедшего действия. И тут в груди что-то вспыхивает, яркое, горячее, словно лава. Оно заполняет мое тело, дает силу и желание дать отпор Гордееву.

– И что? – рычу я, а затем отпускаю второй костыль, позволив с шумом упасть ему на пол. Стоять на двух ногах уже не больно, тем более врач говорил, что у меня отлично заживают кости. – Чем еще собирался пугать?

– Ты не сможешь вернуться на сцену, – он делает шаг, и его парфюм заполняет мои легкие.

– А тебе что? Только не говори, что переживаешь? – я скрещиваю руки на груди, ощущая себя живой. Именно за последние две недели злость к Глебу – единственное чувство, которое всколыхнуло меня.

– Конечно, – с деланным высокомерием отвечает он. Протягивает руку, но я резко бью по ней тыльной стороной ладони.

– Проваливай!

– Это мой дом, Дашка. Забылась?

– А это моя комната! – сколько лет мы так препираемся, цепляем друг друга по каждому поводу.

– Она никогда твоей не была, – цедит по слогам он. Между нами так искрит, что будь мы спичками, уже случился бы пожар. – Поэтому, – Глеб кидает взгляд на костыли. – Не смей здесь откинуться.

– Дарья, – на пороге с опаской на нас поглядывает смотрительница. Она держит в руках телефон, и судя по выражению лица, хочет что-то сказать. Я киваю ей, а Глеб принимает расслабленную позу, словно не он только что пытался зацепить меня своей агрессией.

– Что-то случилось? – уточняю я и с трудом улыбаюсь. Быть прежней версией себя теперь сложно.

– Анна Евгеньевна прислала сообщение…

– Она скоро приедет? – едва не подпрыгиваю от радости. Значит, мои опасения ложные, и мама не отказалась от своей приемной дочки. От мечты сделать из нее прекрасного лебедя. Ведь только таким образом я буду ей нужна.

– Нет, но она сообщила, что передала ваши документы в ВУЗ.

– Что? – глухо спрашиваю я. Поступление означает, что дорога в высший свет балета закрыта.

– В сентябре вас ждут на занятиях, это институт, где учится Глеб.