Примула. Виктория

Прежде она только и делала, что училась и читала; училась и читала, да ещё вышивала в пяльцах по канве, шила broderie anglaise [51] , прорезывая маленькими ножницами круглые дырочки. А теперь один за другим следовали приёмы и балы. А ей было только восемнадцать лет! И отчего-то после каждого бала она записывала утром в дневник очередные сожалительные слова о потерянном времени. Но на следующий день опять назначался приём. И лорд Мельбург уверял её, что именно так надо! И она не могла, не имела права отказаться!

51

Английская гладь (франц.). — в сущности, разновидность вышивки.

Надо было отдаваться в руки камеристки, которая зашнуровывала талию юной королевы; надо было облачаться в бархатное светло-жёлтое платье с воротником из брюссельских кружев. Ей убирали волосы в пышную причёску, укрепляли в причёске бриллианты. Ей подавали шкатулку. Она выбирала браслет, украшенный (если здесь уместно подобное определение!) миниатюрным портретом покойного короля Вильгельма, и сама застёгивала браслет на своей тонкой руке повыше запястья.

На королевские приёмы являлись grosbonnets [52] : министры в орденах и лентах — прямиком из парламента, светские красавицы в изящнейших туалетах, рядом с ними она казалась себе настолько maladroit [53] ! Всеобщая ирония направлялась обычно на какую-нибудь провинциальную немецкую принцессу или владетельную герцогиню из какого-нибудь захолустного немецкого княжества, грузную, в роскошных изумрудах, так не шедших к маленьким глазкам на скуластом татарском лице. Подобные принцессы или герцогини, все приходились Виктории дальними родственницами, все говорили слишком громко и на очень плохом французском, все хохотали раскатисто. Все выглядели ужасающе рядом с английскими дамами, наклонявшими белые точёные шеи, сиявшими золотом волос и незабудковой синевой глаз...

52

Важные персоны (франц.).

53

Неуклюжая (франц.).

Закончился срок траура по королю Вильгельму. Виктории напомнили о необходимости наряжаться, одеваться в красивую парадную одежду. В её распоряжении очутились ларцы и сундуки, полные драгоценными украшениями. Прекрасные подвески — жемчуга, оправленные в золото, — казалось, ещё хранили это слабое ощущение тепла тонких, с нарочно заострёнными ногтями, пальцев Елизаветы Тюдор. Жемчужные подвески в виде каравелл и лебедей; жемчуга, поднесённые великой королеве её блистательными пиратами, такими, как Френсис Дрейк!..

Гардероб Виктории теперь составляли новые платья, чепцы, шляпки со страусовыми перьями...

Она танцевала на балах и ездила верхом в парке Виндзорского дворца.

Первоначальное безоговорочное восхищение королевой, её милой юностью, уже сходило на нет. Уже газеты начинали побранивать её, уже начинали забывать, что ей всего лишь восемнадцать лет! Она ещё не успела толком натанцеваться на дворцовых балах, а её уже упрекали в пренебрежении государственными делами. Она ещё не успела толком обновить нарядные платьица, а ей уже пеняли, уже упрекали её в суетности. Ей каждый день напоминали о её народе, о её подданных, о тех её, очень многочисленных, подданных, которые бедствовали, теряя последние силы на фабриках, батрача на полях дворян-землевладельцев. Что было делать? Что возможно было изменить?

Она принимала лорда Мельбурна за чаем. Сверкали два массивных серебряных чайника — большой — для кипятка, поменьше — для заварки; бликовали фиалкового свечения чашки из тончайшего фарфора. Королева брала с подноса газету.

— Что же вы скажете? — спрашивала она.

Он взглядывал на неё и отвечал с некоторой любезностью:

— Многое!..

И он говорил ей, что она должна быть хорошей королевой. Она взмахивала газетой и спрашивала, что же всё-таки делать со всеми этими, очень бедными людьми!

Он улыбался — тонкой улыбкой в душистых сединах. Он спрашивал, готова ли она расстаться, к примеру, с некоторыми из своих придворных дам. Она не понимала.

— Но почему?..

Не то, чтобы она была так привязана к своим придворным дамам, но ведь так было положено! Ведь она всё-таки королева!

— Нет! — отвечала она. И прибавляла: — Какое это имеет значение?

— Ровным счётом никакого, то есть ни малейшего! Но поймите, Ваше Величество, никто не желает расставаться со своими привилегиями и льготами. Именно поэтому положение народа отнюдь не улучшается.

Она хмурилась; и это было забавно, при таком-то полудетском личике.

— Должен быть какой-то выход, — говорила она. — Должен быть какой-то выход. Просто... Просто вы не понимаете, как этот выход найти!..

И в конце концов действительно был найден даже и не один выход, а целый ряд выходов! И всякий, кто сегодня посетит Английское королевство, не найдёт там ни батраков, гнущих спину на полях лендлордов, ни работных домов, ни скитающихся по улицам беспризорных мальчишек. Но всё это — как вы и сами понимаете — сделалось, то есть уладилось, уже без участия лорда Мельбурна!..

Лорду Мельбурну порою казалось, что её naivet'e [54] переходит все дозволенные границы. Конечно, их — её и его — связывали исключительно отношения так называемой романтической дружбы, но он, пожалуй, рискнул бы сделать эти отношения более прочными. Однако для подобного упрочения отношений необходимо, чтобы королева вышла замуж! Впрочем, маленькая Вики и не подозревала о смутных планах своего седовласого друга. Она и вправду маленькая была. И сама о себе говорила тонким голоском:

54

Наивность, простодушие (франц.).

— Для королевы Мы невысоки ростом!

Но лорд Мельбурн полагал её всё-таки послушной, в сущности, девчоночкой, хотя и признавал, что она может быть необыкновенно изводящей!

Он переводил разговор на музыку. Он уже тогда уверял её, что Вагнер — это в высшей степени... А она потом предпочла вагнеровским операм «Кармен» и выучила музыку Бизе наизусть! Возможно, в произведении Бизе просматривался некий выход (ещё один выход!) из сложившегося уже давно, отчаянного положения трудящихся людей. Выход этот заключался в том, чтобы с завидным постоянством говорить, писать и петь, варьируя основополагающую мысль: «Трудящиеся — тоже люди!» А также: «Трудящиеся даже лучше, нежели аристократы и буржуа!» И постепенно количество речей, книг и пения переходило в качество действий, хороших, последовательных, можно сказать, действий. И положение трудящихся улучшается на глазах, отвращая их от идеи революции. Ложи, партер, галёрка — все непрерывно следят за жизнью фабричной работницы Кармен и солдата Хозе. Все напевают и наигрывают. Королева Англии тоже напевает прекрасную музыку. Положение трудящихся улучшается...

* * *

В шкафу, в кабинетном шкафу лорда Мельбурна, в отличном чиппендэйловском шкафу красного дерева, содержались некие скелеты, то есть память о некоторых несчастьях, постигших его в его жизни.

Всё началось с матери, урождённой Элизабет Милбэнк, супруги Пэнистона Лэма, барона Мельбурна. Элизабет происходила из хорошего Йоркширского рода. Барон Мельбурн был богат. Он содержал постоянную любовницу, он был пристрастен к охоте, он пил портвейн — бутылку за бутылкой, он играл в фараон. Он просидел в парламенте сорок лет кряду и за всё это время произнёс только одну речь. Он не интересовался политикой.

Леди Элизабет интересовалась всем! В Лондоне она завела прекрасный дом и открыла блестящий светский салон. Она была привлекательной, занимательной, умной, восхитительной, страстной и податливой. Она была любовницей также и короля Георга IV. Благодаря этой связи её супруг был произведён из баронов в виконты, а затем назначен лордом королевской опочивальни. И вот над этим назначением лондонский свет хорошо посмеялся. Во времена «Георгианского каре» безнравственность не возмущала, но веселила!