Принц

– И не припомнишь. Они были в ужасе от тебя.

– Ты преувеличиваешь.

Сорен покинул библиотеку и направился в кабинет отца Маркзака. Кингсли последовал за ним во двор, потом остановился и устремил взгляд к лесу.

– Я учился здесь всего две недели, когда Кристиан сказал мне, что ты убил ученика в своей бывшей школе. Я говорю “в ужасе”, mon ami, потому что все до одного были в ужасе. Я не преувеличиваю. На самом деле, я может даже, немного преуменьшаю.

– Я даже не знаю, как история о том, что произошло в Англии, вышла наружу. Я рассказал её одному из священников, когда приехал сюда, отцу Пьеру. Он выступал в качестве моего духовника, пока не умер, за несколько месяцев до твоего приезда.

– Он разболтал?

– Нет, он не стал бы. Я мог бы доверить этому священнику хранить мои тайны, так же надежно, как доверить их трупу.

– Возможно, твой отец сказал священнику, а студент подслушал.

– Возможно. Он действительно любил похвастаться, что его сын убил мальчика. Пойдем. Поговорим с отцом Maркзаком.

– Non, - сказал Кингсли, по-прежнему пристально вглядываясь в деревья.
– Ты иди охотиться на своих призраков. А я - на наших.

Он прошел к краю леса с большей уверенностью, нежели ощущал. С первым шагом в лес, ветка треснула под подошвой его сапога и воспоминания о ночи, когда он бежал через эти самые деревья, вернулись.

Кристиан рассказал ему, что Сорен убил ученика в его бывшей школе в Англии. Это известие не испугало Кингсли, оно его просто заинтриговало, заставив его желать Сорена еще больше. Но в ту ночь, когда он бежал по лесу, а Сорен следовал за ним по пятам, он познал настоящий ужас. И все же, как бы упорно и как быстро он не бежал, в глубине души он хотел быть пойманным. Он бежал так, чтобы Сорен мог преследовать его. Он бежал, потому что хотел быть взятым. Он бежал упорно и бежал быстро, да. Но не так упорно и быстро, как мог бы.

Шорох листьев предупредил Кингсли о чьем-то присутствии позади него. Не оборачиваясь на Сорена, он знал, священник преследует его, как преследовал в ту ночь.

– Почему ты погнался за мной? – спросил Кингсли, по-прежнему не оглядываясь.

– Потому что ты бежал.

– Ты знаешь, почему я бежал от тебя?

– Потому что ты хотел, чтобы я поймал тебя.

Кингсли засмеялся, не отрицая этого.

– Ты знал, что изнасилуешь меня, когда поймаешь?

– Можно ли всерьез называть это изнасилованием?
– спросил Сорен, с оттенком мрачного веселья в голосе.

– Как еще это следует называть?

– Это вряд ли изнасилование, ведь ты хотел этого.

– Тем не менее, ты не знал этого тогда, не так ли?

Кингсли прошел мимо деревьев, которые хлестали его плоть в ту ночь и разодрали его одежду. Помнили ли они все так же хорошо, как и он?

– Ты постоянно пялился на меня, везде следовал за мной. Ты наблюдал за мной спящим, Кингсли.

– Откуда ты это знаешь?

Кингсли вздрогнул, когда по лесу пронесся смех Сорена.

– Я наблюдал за тобой, пока ты наблюдал за мной.

Сегодня Кингсли удалось уклониться от тернового куста, который распорол его лоб, от чего кровь струилась, застилая его глаза. Когда он вернулся в школу после летних каникул, он выучил каждый сантиметр леса, окружавшего школу. Но нигде, на тысячах гектарах, по которым он блуждал и выучил наизусть, никогда ему не встречался еще один терновый куст. Только здесь, охраняющий поляну, где он лежал под Сореном и позволил парню, в которого был влюблен, его уничтожить.

– Когда ты понял, что хочешь меня? – спросил Кингсли, выйдя на поляну, где он умер и, истекая кровью, был снова возрожден.

– Тебя я захотел, даже до того, как увидел. Когда я услышал первые ноты Равеля, доносящиеся из часовни.

– Отец Генри сказал мне, что в школу Святого Игнатия приедет студент француз. Я никогда не играл Равеля прежде. Я думал, что должен сыграть что-то французское, чтобы ты не так скучал по дому.

Кингсли посмотрел на Сорена и ничего не сказал. Сорен молча встретил его взгляд.

Закрыв глаза, Кингсли вспомнил тот день, в часовне, оцепеневший Мэтью рядом с ним, пытающийся предостеречь его, чтобы он оставил Стернса в покое. Кингсли должен был прислушаться, он бы прислушался, если бы не одно «но» ...

– Я полюбил тебя из-за Равеля. Сыграл бы ты любую другую пьесу, я бы подумал, что ты просто красивый и очаровательный.

Сорен посмотрел на небо.

– Тогда я рад, что сыграл ее.

Кингсли сделал шаг по направлению к нему и замер в ожидании. Сорен ничего не сделал, ничего не сказал, чтобы остановить его. Поэтому Кингсли не остановился.

Еще один шаг. А потом еще. А после еще одного шага, он стоял перед Сореном, практически вплотную друг к другу.

 - Я подумал, что ты самое прекрасное создание на земле, - признался Кингсли.
– Я был бы атеистом, если бы ты не доказал мне, что и рай и ад были реальными, даже если они существовали, только когда я был с тобой.

– Я не могу сказать, в какой момент я осознал, что хотел тебя, - сказал Сорен. – Возможно даже перед тем, как мы встретились. Иначе, зачем бы я выбрал Равеля? Я всегда думал, что меня и Элеонор свел вместе Бог.

– Тогда на кого пенять нашу встречу? На Дьявола?

– Я надеюсь - нет.
– Вздохнул Сорен.
– У меня нет намерения встречаться с ним. Даже для того, чтобы поблагодарить его.

Сорен повернулся лицом к Кингсли.

– Ты по-прежнему самое прекрасное создание на земле, - сказал Кингсли, делая смысловое ударение на каждом слове.

– Я ненавидел то, как ты пялился на меня.

Сорен поднял руку и положил ее на плечо Кингсли. Его рука переместилась вверх на шею Кинга и большой палец прижался к впадинке на его горле.

– И почему так?

– Потому, - сказал Сорен, царственно склонив голову на четыре дюйма, что разделяли их, - что из-за этого я не мог пялиться на тебя в ответ.

Их губы соприкоснулись впервые за тридцать лет. Даже в ту ночь, когда Сорен взял его четырнадцать лет назад они не целовались. Поцелуи Сорена предназначались лишь для Элеонор. То, что произошло в ту ночь, было просто насилием, даже не похотью или любовью. Но Кингсли не чувствовал насилия в этом поцелуе. Рот Сорена был прохладным и свежим. Их языки переплелись нежно. Но нежность продлилась всего несколько секунд, и Кингсли знал, что это было лишь плодом их собственного изумления от того, что этот поцелуй состоялся.

Пальцы на его затылке. Он вспомнил те пальцы.

Рука впилась в его бедро с силой, оставляющей синяки. Кингсли помнил ту руку.

Боль с каждым прикосновением. Боль с каждым поцелуем. Боль с каждым ударом его сердца. Кингсли любил эту боль. Сорен толкал его, пока Кингсли не ощутил кору под своей спиной, вонзающуюся через его рубашку в плоть. Они пожирали друг друга поцелуями, кусая губы, встречаясь языками. Кингсли ощущал вкус крови и знал, что это была его кровь.

Или нет?