Принесенный ветром

Я обошла участок.

Буйно цвели яблони, окутанные белоснежной пеной. Из травы к синему небу тянули свои золотые головки одуванчики. За невысокой оградой позади участка открывался пейзаж, ласкающий усталый взор городского жителя: сверкающая в лучах послеполуденного солнца река, за ней – степь, покрытая желтыми и сиреневыми пятнами цветов. Я набрала полную грудь воздуха, пропитанного ароматами сирени и горящей древесины – над соседним участком курился дымок. Как хорошо было бы провести денек на природе, в шезлонге, в соломенной шляпе с широкими полями, с книжкой в руках.

Я зажмурилась и мотнула головой, чтобы стряхнуть с себя дачную негу.

Нет, Таня, об этом ты даже и не мечтай! Что-то ты совсем расслабилась! Рассиропилась, разлимонилась. Иди-ка лучше в дом и посмотри, не найдется ли там чего-нибудь интересного.

С тяжелым вздохом я поплелась к зеленому домику. Присела на корточки у порога, подняла выделявшуюся среди других дощечку и достала из-под нее ключ. Открыла замок, сняла его и шагнула в домик. Дверь открывалась в тесную кухоньку-предбанник: столик, тумбочка со слегка поржавевшей электроплиткой, металлическая сушилка для посуды с тарелками и парой чашек, деревенский рукомойник, прибитый к стене. Поискав взглядом и не найдя эмалированного ведра Петровой, я распахнула дверь в комнату и вошла внутрь.

Первое, что бросилось в глаза, было ведро. Оно стояло у стены слева от двери, сияя роскошными алыми розами на желтом эмалированном боку. Отлично, Марья Семеновна будет счастлива!

Комната оказалась просторной, но недостаточно светлой: потолки низкие, грязное подслеповатое окно не впускало внутрь достаточно света. Я отыскала глазами выключатель на стене и пощелкала им, но свет и не думал загораться: то ли электричество отрезали за неуплату, то ли провода зимой от сильного ветра или налипшего снега оборвались. Нужно поторапливаться – когда солнце начнет садиться, здесь будет совсем темно. Я раздвинула до конца ситцевые занавески, крепившиеся на окне с помощью бечевки. Стало немного светлее.

В центре комнаты стоял круглый стол на скрипучих ножках, покрытый пыльной голубой клеенкой в мелкий синий цветочек. На столе красовались пустая плетеная корзиночка, в которой обычно держат хлеб или печенье, и стеклянная вазочка с присохшими ко дну окаменелыми остатками варенья.

У глухой стены, выходившей во двор, возвышался массивный трехстворчатый шкаф с большим прямоугольным зеркалом в центре. Рядом с ним была кушетка, обитая протертой зеленой материей. У противоположной стены, той, что с окном, стояла доисторическая кровать с металлическим изголовьем, украшенным никелированными шарами. К стене над кроватью был прибит старенький гобеленовый коврик с оленями, пьющими из лесного озерца, когда-то ярко-синего, я теперь выцветшего, грязно-голубого цвета.

Наследство… Что имела в виду Валя, когда ссорилась с теткой? Вряд ли эту кровать с никелированными шариками или поблекший от времени гобелен с оленями. Никто не будет держать ценности на даче, в особенности такой. Так что же искать? И где? Вдруг вспомнился Харри Холе, советовавший новичкам не искать предмет, зацикливаясь на нем, а просто перебирать вещи, внимательно просматривая все, что попадется.

Я приблизилась к тумбочке, на которой стоял телевизор: черно-белый «Рекорд» из семидесятых годов прошлого века. Я открыла дверцу тумбочки и увидела в беспорядке громоздившуюся там посуду: чашки, тарелки, стаканы. Ничего ценного, сплошь посудное старье с трещинами и сколами – не хочется держать дома, но и выкинуть жаль.

От телевизора я направилась к шкафу. Он был под завязку забит старым тряпьем: потертые пальто, халаты, одеяла, давно вышедшие из моды юбки, блузки, кофты. Я выдернула из общей массы несколько предметов белкинского туалета. Вот зачем, спрашивается, на даче юбка из черной шерсти? Или белая блузка с кружевным жабо? Копаться на грядке в таком не будешь: жарко и непрактично. Но по извечной русской традиции Аделаида свозила на дачу то, что было жалко отдавать помойке. Небось, притаскивала сюда отживший свой век гардероб по частям, набивая им сумки из болоньи и пластиковые ведра.

А что, если ЭТО лежит в кармане какого-нибудь старого пальто? Я обвела глазами висевшие и лежавшие в шкафу шмотки. На обшаривание карманов изъеденных молью пальто, кофт и засаленных байковых халатов придется потратить не меньше часа!

Нет, не стала бы Белкина держать важные документы или драгоценности на даче. Что бы там ни говорила Петрова, забраться в такую дачку – плевое дело, особенно когда ключ лежит в выемке под порожком. Будь этот домик снаружи менее похож на сарай, зимой в нем могли бы обосноваться бомжи. Ничего, что здесь нет ни батарей отопления, ни печки. Граждане без определенного места жительства славятся привычкой разводить костерчик прямо на полу в комнате. Одно такое посещение – и весь хлам, накопленный хозяйкой за долгие годы, быстро исчезнет в ярком пламени. Насколько я знаю, Аделаида даже на старости лет была дамой разумной и практичной, поэтому нет смысла тратить время на поиски сокровищ в карманах ее старой одежды.

На дне шкафа была обувь, такая же старая, заношенная и вышедшая из моды, как и одежда, и две обувные коробки. Я открыла третью створку шкафа. На трех полках аккуратными стопками лежали потрепанные полотенца, застиранные пододеяльники, простыни и наволочки, на двух других – предметы домашнего обихода (старый утюг, маленький радиоприемник, электрическая грелка и еще какая-то ерунда).

Неужели я ехала сюда напрасно? Нет, это невозможно!

Я снова открыла дверцу отделения для верхней одежды, вытащила обувные коробки и сбросила с них крышки.

В одной, той, что поменьше, лежали красные тапки с дырками на носках и коричневые босоножки с порванными ремешками.

Зато вид второй коробки, из-под сапог, наполнил мою приунывшую душу оптимизмом. Здесь Аделаида Амвросиевна хранила старые журналы, однако была тут и тоненькая пачка конвертов и открыток. Зачем Белкина перевезла все это на дачу? Перечитывать вечерами? Или печку растапливать в прохладные дни? Но не было у нее никакой печки. Наверное, привезла по той же причине, по которой притащила сюда и все остальное – расстаться жаль, а хранить негде.

Журналы были в основном по вязанию и шитью, попались также несколько номеров «Здоровья» за 1982–87 годы и четыре «Крестьянки» той же эпохи.

Я отложила в сторону открытки и внимательно просмотрела все конверты. За исключением двух, содержащих полноценные послания, в них были все те же открытки – поздравления с Новым годом, Международным женским днем, Первомаем. В коротких текстах на обороте умещались простенькие фразы: «Поздравляем…», «Желаем счастья и здоровья…», «Целую крепко – твоя Марина» («Ира», «Оля», «Таня и Володя»…). Подпись на одной открытке, изображавшей милых лесных зверушек возле нарядной елочки, вызвала у меня интерес: «Любящие тебя Коля и Лариса». А вот само поздравление оригинальностью не отличалось: «Поздравляем… желаем… целуем, ждем в гости». Текст, написанный уверенным размашистым почерком, занимал всю открытку от края до края, даже ту ее часть, которая отводилась для адресов получателя и отправителя. Это говорило о том, что поздравление брата Николая было доставлено в конверте, но Аделаида его не сохранила. А жаль. При наличии адреса можно было бы отыскать Колиных детей и побеседовать с ними. Хотя бы по телефону. Что, если это все же они прикончили и тетушку, и ее родственницу, Валентину?

В полноценных посланиях, к которым я обратилась после изучения открыток, также не было ничего сколько-нибудь достойного внимания. Оба письма – очень старые, из тех времен, когда Белкина еще куда-то ездила и общалась с друзьями не только эпистолярно, – были написаны Верой Черновой из Камышина, видимо, подругой. С трудом продираясь через Верины медицинские каракули (подружка Белкиной работала терапевтом в поликлинике), я поняла только то, что Вера развелась со вторым мужем, засадила огород томатами и раздумывала, не завести ли ей козу. Второе письмо было почти полностью посвящено Вериной дочери, такой же неудачнице, как и ее мамаша.