Природа. Дети

«Людмила Сергеевна смотрела на него с неприязнью. Тихоня, округлое безмятежное лицо, чубик полубокса, ямочки на щеках. И ни капли смущения. Таким был, наверно, и с Горбачевым. Наверно, всегда такой: что бы ни сделал — ни тени неловкости, ни проблеска стыда. Увидел записку и не сказал тут же, при всех, а побежал наушничать... Уже сейчас двуличен и бессовестен. Сколько ему? Тринадцать? А что станет с ним потом?..» (стр. 285).

Гаевский допрашивал Лешку грубо, с угрозами: «хватит дурака валять», «дело кончится плохо. Оч-чень плохо», «говорить мы тебя заставим». Уровень его культуры выражен одной фразой: «Не играет значения, откуда я знаю». Неудачливый пионервожатый, мечтающий о карьере, Гаевский надеется, раздув дело, выдвинуться на этом. Шутка ли: «Вот, посмотрите, чем наши школьники занимаются! Шифровочка!..»

Классная руководительница напугана — она человек еще новый в школе, как бы не нажить неприятностей.

Директор боится гороно — репутация школы в опасности.

Инспектор гороно, та самая Елизавета Ивановна Дроздюк, которой пришлось быстро исчезнуть из детдома, торжествует: теперь-то все увидят, как поставлено воспитание в детдоме, теперь-то она сведет счеты с директором!

Старый учитель, Викентий Павлович Фоменко, легко разгадав примитивный шифр (впрочем, записка и расшифрованная непонятна — что значит сбор «футурум»?) понимает, что ничего тут нет, кроме игры в тайну, игры, вызванной мертвечиной, которую разводит в школе Гаевский.

Лешка не поддавался ни на окрики, ни на угрозы, ни на ласковые уговоры. Только Людмиле Сергеевне он признался, почему не может сказать, что такое футурум: «...Я же слово дал!.. Вы сами всегда говорили, что слово надо держать...»

Людмила Сергеевна верна себе: она вздохнула — да, слово надо держать.

Но как же ей защитить Лешку — ведь ему грозит исключение из школы. Мальчик это знает, но все-таки молчит. Ничего плохого мы не делали, сказал Лешка. Людмила Сергеевна достаточно знает его, чтобы поверить на слово.

Почему же молчит автор записки, Витька? И Лешка и Кира уверены — он струсил. И действительно, Витя боится, но главным образом за отца — он не забыл его тяжелого сердечного припадка после прошлогодней истории в школе.

Тогда Кира не выдерживает. Лешке, мальчику с сердитыми глазами, к которому она тянется всей душой, грозит беда. Лешка исчез — его не было на уроках и домой не пришел. Она решает — тут справедливо слово нарушить. Захлебываясь от слез, рассказывает Кира Людмиле Сергеевне историю тайного общества. Витю и Наташу (она больна и участия в событиях не принимает) Кира не называет — говорит только о себе и Леше.

А Лешка, как всегда случалось в крутые дни его жизни, бродил без дела, одиноко обдумывая безвыходность своего положения. Встретился Витька, обещал завтра все рассказать.

«— Ну, и что? Исключат тебя тоже, вот и все!

Так могло случиться. Даже наверняка так и будет. Они же не лично против Лешки, а против организации, а если Витька — главный закоперщик, его в первую очередь и выгонят...»

Тут проясняется еще одна немаловажная черта Лешиного облика: трезвость суждения и мужественная готовность принять на себя всю кару, ни с кем не делить ее тяжесть.

Витька решает, что все расскажет отцу. Но отец пришел домой поздно, Витька, ожидая его, нечаянно заснул, а утром отец еще спал, когда Витьке пора было идти в школу.

Однако все становится на свои места как раз в кабинете секретаря горкома (никто, кроме самих членов тайного общества, так и не знает, что зачинщик — его сын). Людмила Сергеевна, поняв, что ни в школе, ни в гороно клубок не распутать, уговорила Викентия Павловича вместе пойти к Гущину. Тут завяли все пышные слова инспектора гороно о политическом смысле происшествия. А она уже смаковала близкую победу над директором детдома.

«— Мы еще не изучили это дело в деталях,— резюмировала она,— и сделаем это в кратчайший срок. Но и сейчас можно сказать: дело оч-чень нехорошее! Если посмотреть на это дело политически...

— Да, в самом деле! — встрепенулся Гущин, который до сих пор внимательно, с неподвижным лицом слушал.— Ну, так что же получается, если посмотреть на это политически?..

В интонации Гущина что-то насторожило Елизавету Ивановну, она взглянула в лицо секретаря, но не уловила ничего опасного».

И напрасно. Гущин ей разъяснил: «[...] политическая сторона не в том, что вам мерещится, а в том, что раздули дело из пустяка, а когда разумные люди с этим не согласились, их тоже начали обвинять и подозревать...» (стр. 301—302).

Беспроигрышная, как казалось Елизавете Ивановне и Гаевскому, игра в сверхбдительность была проиграна [34] .

На следующий день, узнав, что все обошлось, Леша и Кира радовались: какой хороший друг Витька, рассказал отцу про их тайное общество. А Витька не спорил, даже сочинил кое-какие подробности разговора — очень уж пришлась ему по душе роль героя. Но совесть грызла — и к вечеру он сознался Лешке:

«— Ничего я отцу не говорил... Ты думаешь, что я сказал, а я побоялся, отложил на сегодня... И они сами все... Это, конечно, подло с моей стороны, и ты имеешь полное право презирать...— Губы Витьки задрожали, он замолчал.

34

Подобная ситуация — тайное общество подростков, сверхбдительная бюрократка-учительница и справедливо разобравшийся в деле секретарь горкома — встречается в нашей литературе не впервые: вспомните «Дорогие мои мальчишки» Л. Кассиля. Существенное отличие в том, что у Кассиля конфликт разрешается без серьезных душевных издержек для ребят.

— Так он про тебя ничего не знает?

— Нет!

— Чудак! — засмеялся Лешка.— Так это же хорошо! И нечего надуваться! Будь здоров!» (стр. 313).

В этом обмене репликами оба характера нараспашку. К нашему пониманию Витиной натуры тут, пожалуй, мало прибавляется — мы таким его уже знаем, легкомысленным и запоздало совестливым, а образ Лешки в последней его реплике обогащается немаловажной чертой: он не только мужественно

благороден — он и благородно незлобив.

Всю повесть пронизывает мысль: преступление, воспитывая детей, думать прежде всего о себе, как неудачливый карьерист Гаевский или бездарная воспитательница Дроздюк. И плохо детям, когда их берутся воспитывать без любви и понимания, невежды или сухари.

В школе им противопоставлен Викентий Павлович, для которого дети — не отвлеченная категория, требующая непрерывных воспитательных мероприятий, а люди, которым надо сделать интересными и учение и досуг. Он помогает новому пионервожатому влить жизнь, деятельный дух в пионерскую дружину, засушенную, забюрокраченную Гаевским, теперь наконец выгнанным.

Каким действенным органом самодисциплины, самоконтроля может стать для коллектива пионерская организация, направленная чутким педагогом, Дубов показывает в повести не раз. Это для него важная тема — ей посвящен и один из последних эпизодов, в котором речь идет об Алле. Поглощенная интересами техникума и новыми знакомствами, она стала иждивенцем детдома, заставляла младших прибирать за ней и за нее дежурить — словом, превратилась в эгоистическое, самодовольное и наглое создание.

Что-то было упущено в ее воспитании — девушку перехвалили, она поверила в свою исключительность, и это не только ее развратило, но начало развращать коллектив. На сборе пионерский отряд решил, что она должна покинуть детдом, перейти в общежитие техникума. Такой удар по самолюбию, такое крушение авторитета, вероятно, станет для нее важным уроком — и, во всяком случае, это урок для читателей.

Лешка жалел Аллу, страдал на сборе, «как если бы говорили все это о нем самом. Но он молчал — это было справедливо» (курсив мой.— А. И.).