Приручить Сатану

— Не кипятись, Амнезис, — успокаивающе улыбнулась Ева, присаживаясь рядом с ними на скамейку. — Вчера меня не было весь день, потому что… Потому что…

— Ну? Почему же? — вопросительно поднял брови Шут, который был недоволен так же, как и Амнезис. Писатель по своей натуре ни о чём не спрашивал, следуя правилу, что если он не хочет с кем-то чем-то делиться, то и другие имеют на это право.

— Друзья, я не могу вам это рассказать, — вздохнула Ева, разводя руки. — Просто знайте, что со мной всё в полном порядке, и, возможно, сегодня же я поеду домой.

— В прошлый раз ты говорила то же самое, — грустно покачал головой Амнезис, опуская взгляд. Он только-только слегка приободрился с Шутом, но, услышав новость о выписке Евы, снова загрустил, однако не потому, что был огорчён её отъездом, а потому, что не верил в её выздоровление, как не верил и тогда, четыре года назад.

— Понимаю вас, но на этот раз точно.

— Как ты можешь это знать?

Ева усмехнулась.

— Знаю, и точка. Я чувствую себя по-другому.

— Хорошо, если так. Ну, а если нет? Что, снова вернёшься сюда через пару лет?

— Очень в этом сомневаюсь. Понимаю, вам трудно поверить, что я правда здорова, но, пожалуйста, примите этот факт. Лучше порадуйтесь за меня и пожелайте мне счастливой жизни, а не забивайте голову лишними мыслями.

— Легко сказать, — угрюмо хмыкнул Шут. — Тебе помочь донести чемоданы?

— Разве что только до ворот больницы.

Большие часы над входом в больницу Николая Чудотворца пробили полдень. Ева крепко обняла по очереди Писателя, Шута и Амнезиса, помахала на прощание Дуне и Наде и, ещё не до конца осознавая, что происходит, вышла за ворота и стояла там до тех пор, пока два больших тяжёлых куска металла не сомкнулись перед её лицом и не поглотили тех, кто на протяжении восьми лет был её маяком в море жизни. Затем Ева села на автобус, доехала до Ялты, и тем же вечером знакомый поезд отправился с полуразрушенной от времени платформы прямиком в пыльную и душную столицу.

Писатель, Шут и Амнезис, не сговариваясь, вместе прошли сквозь знакомый как свои пять пальцев парк и вышли на пустынную набережную. Этот пляж имел удивительное свойство: в какое бы время суток Вы не пришли сюда, он всегда безлюден, и даже волны здесь как будто становились тише и спокойнее — если, конечно, не бушевала гроза. Они пошли вдоль моря в сторону гор, словно не хотели видеть Ялту и лишний раз вспоминать о Еве; Амнезис скинул больничные тапочки, взял их в руки и пошёл по воде, проваливаясь практически по щиколотку в мелкую гальку и смешивая её с хрустально чистыми волнами; Шут и Писатель шли чуть поодаль по раскалённым камням.

— Здесь меня нашёл Фома Андреевич, — сказал вдруг Амнезис и остановился, глядя себе под ноги. Он задумчиво посмотрел на свои белые, совсем не загорелые ступни, медленно погружающиеся в мокрый вязкий песок, посеревшую от времени и частой стирки пижаму и намокшие брючины, затем перевёл взгляд на калейдоскоп камешков вокруг, водоросли, качающиеся в такт волне и щекочущие дно своими длинными мохнатыми телами, и кривые огненные разводы, которые оставляло на воде полуденное солнце. Амнезис выпустил из рук тапочки, и они громко шлёпнулись на мокрые камни рядом с ним; затем он сел прямо в воду и, развернувшись ногами в сторону моря, полностью лёг, подложив под голову тапочки вместо подушки и позволив равнодушным волнам укачивать его тело. Шут и Писатель, с интересом наблюдавшие за его действиями, подошли к нему и сделали то же самое.

— Забудь ты о своём прошлом, Амнезис, — сказал Матфей, с интересом разглядывая большое пушистое облако, скорее напоминающее гору. — Нет его у тебя, и всё.

— Как это — нет? — удивился Амнезис, с удовольствием запуская пальцы в песок. — Что же я делал до этого тридцать лет?

— Был, не более, — ответил ему Шут и заложил руки под голову. — Да и кто знает, может, ты на свет появился сразу сорокалетним.

— Да ты что, Шут, так не бывает. Всякий человек проходит свой путь длиною в жизнь, и каждый шаг отражается в нём, если только он не лежал в коме.

— А может, ты лежал в коме. Ты ведь не можешь знать наверняка.

— Не могу, ты прав.

Волны чуть усилились, и все трое почувствовали, как солёная вода пропитывает их волосы: чёрные пряди Амнезиса, рыжие завитки Шута и каштановые кудри Писателя. Им было хорошо. Жаркое южное солнце слегка покусывало их лица и оставалось на коже желтовато-бронзовым загаром, который смоется на следующий же день, а лёгкий, едва осязаемый бриз обдувал впалые щёки и остужал горячий не от болезни лоб. Огромные ли облака неспешно плыли, тяжело переваливаясь с боку на бок, за далёкий горизонт, или это стадо небесных баранов летело прочь от родных земель, чтобы затем бесстрашные аргонавты возвращали их обратно, или это и были корабли аргонавтов, идущие по небесным волнам в Колхиду? Никто не знал. Позади них возвышались зелёными свечками вечнозелёные кипарисы, шуршали своими широкими, похожими на кленовые листьями неизвестно как очутившиеся здесь платаны, и розы, казавшиеся искусственными на фоне этих древних диких гор, волн и сосен, робко извинялись за свою неуместность, хотя каждый редкий гость, проходивший мимо их тёмных кустов, вздыхал про себя: «Ах, какие прекрасные розы, и как красивы они на фоне этих могучих скал!» Но розы, конечно, этого не знали. Не знали и платаны, посаженные здесь рукой человека, что морскому ветру хорошо отдыхать на их крепких толстых ветвях и что их широкие листья не рвут, в отличие от жёсткой огрубевшей хвои, утренний бриз на мелкие невидимые лоскутки, а успокаивают его, и именно оттого волны по утрам такие тихие и ласковые, что острые иголки не колют и не злят обыкновенно ласковый ветер. В небе кричали чайки. Ещё холодное, не прогревшееся море качало на своих пенистых прозрачных руках трёх давних друзей, каждый из которых искал у него что-то своё.

Амнезис искал у моря себя. На протяжении шестнадцати лет он приходил к его берегу на одно и то же место, то самое, на котором, как говорил ему Фома Андреевич, он нашёл его однажды вечером. Что он хотел увидеть здесь и на что надеялся? Амнезис сам этого не знал. Он провожал печальным взглядом идущие вдоль линии горизонта корабли и всё мечтал, что один из них причалит к берегу, и старый капитан родом из далёкой чужой страны вдруг узнает его и расскажет, как где-то на другом берегу жил мужчина, поразительно похожий на него, кем он был, чем занимался и что с ним случилось… Но все корабли проходили мимо, а маленькая темноволосая фигурка так и стояла на берегу по колени в воде в смутной надежде найти своё прошлое, а море, большое, чёрное, глубокое, пело ему колыбельную, когда на закате, устав ждать, он опускался на его остывший берег.

Шут искал у моря спасения и никогда его не находил. Он много раз за прошедшие шесть лет пытался бежать из больницы по его крутым вспененным волнам то в сторону города, то в сторону гор, а то и вовсе навстречу бесконечному простору, но каждый раз море, как будто не желая его обижать, мягко останавливало его на середине пути и возвращало назад, к каменистому берегу, или посылало к нему маленькую лодку с белым парусом, или прибивало к оживлённому пирсу, где добродушные рыбаки подбирали паренька и по наивности своей отправляли его обратно в больницу, в тесные белые стены, где он задыхался и сгорал от недостатка свежего воздуха. Потом он, уставший, разбитый и обессиленный, приходил к морю и безмолвно спрашивал его, почему же оно, такое большое и могущественное, не хочет помочь ему, маленькому и беспомощному, и море, как будто извиняясь, ласково поглаживало его ноги холодными волнами, но упорно молчало и не отвечало на вопрос, и тогда Шут, пока его никто не видит, понуро возвращался назад, тщательно скрывая от самого себя дрожащие руки.

Писатель ничего не искал у моря — по крайней мере, он так думал. Каждый редкий раз, выходя из своей душной палаты, он долгим взглядом смотрел на синеющее в низу горы море и чувствовал, как что-то чужое, совсем ему не родное и дикое шевелится в этой тёмной массе воды, и тогда он в страхе отворачивался от него и быстрым шагом шёл вперёд, в горы, величественные и могущественные. Писатель смутно догадывался, почему море, вызывающее у всех если не восхищение, то радость, рождает в нём лишь боязнь: он всегда смело говорил о том, что ему в этой жизни не нужно ничего, кроме тишины, спокойствия и одиночества, а море, за исключением редких часов рассвета, представляло собой полную противоположность тому, что он искал. Более того — об этом Писатель никому никогда не рассказывал, разве что человеку, когда-то заполнявшему его документы — он знал другое море. Это другое море было спокойное, тихое и Белое, в отличие от того, у которого прожил большую часть своей жизни Филипп, и это Белое море, бывшее в его памяти лишь смутным образом с каёмкой похожего соснового бора, к его большому сожалению, осталось в далёком детстве, так что иногда он задавался вопросом, а не приснилось ли оно ему, правда ли он жил где-то на крайнем севере, или всё это был лишь один желанный сон.

А теперь они втроём лежали в прохладной воде Чёрного моря, с наслаждением чувствовали, как его тёмные вдали, но прозрачные у берега волны пытались сдвинуть с места их худые болезненные тела, и думали о том, как много упускает Ева, уезжая в свою душную пыльную столицу, в которой нет места горам, кипарисам и морю и в которой даже не видно линии горизонта. Они не знали, что там, где они никогда не бывали, жили свои горы, свои кипарисы и своё море; там билось сильное сердце столичного метро и качало по широким венам-дорогам и артериям-шоссе электрическую кровь, которая зажигала длинные жёлтые ленты фонарей, острые вымпелы небоскрёбов и бесконечные хребты бетонных коробок, заставляла лететь неизвестно куда и зачем самолёты, машины, поезда, и они всё летели и летели, и в одном из таких поездов вечером того же дня летела навстречу своему будущему Ева. Какое оно было у неё, это будущее? Ближайшее или далёкое, ясное или расплывчатое, прекрасное, счастливое или что ни на есть самое обычное, с обманутыми ожиданиями, несбывшимися мечтами и неоправданными надеждами? Ева не знала. Она ни о чём не думала. Она впервые за долгое время не боялась потеряться между двумя мирами и спала спокойным, крепким сном под убаюкивающее постукивание колёс о рельсы.