Приручить Сатану

— Шесть лет… — бормотал себе под нос Шут, нервно оглядываясь по сторонам. — Шесть лет — не так уж и много, особенно по сравнению с остальными, я понимаю… Но эти шесть лет я мог бы провести по-другому, совсем по-другому… Я же юный гений, Лука Алексеевич. Вундеркинд. Гуттаперчевый мальчик. Гимнаст Тибул. Меня заметили на школьном выступлении и взяли в цирк без всяких экзаменов, стали обучать эквилибристике за бесплатно, хотя, стоит отдать должное, мои выступления всегда окупались. Мне так легко достались мой талант и место для него, что о большем и мечтать нельзя было… А тут Вы, Лука Алексеевич. А тут больница. И Вы хотите, чтобы я перестал бороться?..

Шут дошёл до места, где скалы чуть отклонялись назад, напоминая скат крыши, и, крепко зацепившись руками за едва ощутимый выступ, начал карабкаться вверх. Вода хлынула из его одежды, как из ведра; намокшая обувь скользила, делая и без того трудный подъём практически невозможным, однако Шут, казалось, вообще не замечал подобных мелочей. На полуденном солнце одежда быстро высохла, и лезть стало легче; Шут пополз по-пластунски, каждое мгновение рискуя сорваться вниз, в сторону относительно большого выступа, за который он мог бы зацепиться покрепче. Он содрал в кровь кожу на подбородке, пока забирался выше, но всё-таки добрался до узкой полоски скалы, по ширине больше похожую на лесную тропку за тем единственным исключением, что вокруг не было надёжной опоры в виде земли, и облегчённо выдохнул. Под ним было где-то метров пять, не больше; пока он лез, это расстояние с непривычки показалось ему огромным, но, когда он глянул вниз, понял, что это очень и очень мало. Шуту стало противно от самого себя. «Каким я стал слабаком, — подумал он, оценивая расстояние, которое он преодолел, с общей высотой горы. — Раньше я бы вскарабкался на вершину всего за час, а сейчас я с трудом залез на высоту пяти метров. Вот что делают с эквилибристом шесть лет отсутствия тренировок».

Шут одёрнул сам себя и посмотрел вверх, мысленно прокладывая дальнейший путь. Нельзя было останавливаться: каждая минута на счету. Многие ошибочно полагают, что самое сложное в побеге — сбежать из места своего заключения, однако это не совсем так. Конечно, трудно выбраться из места, где за тобой следят, но не менее трудно удержать полученную свободу, и Шут, уже наученный горьким опытом, это прекрасно знал.

«Сегодня перед Вами выступали… знаменитый эквилибрист, заслуженный артист цирка, мастер акробатики и просто очень гибкий юноша… Матфей Фарисеев! — звучал в ушах Шута голос диктора, уже много лет ведущего выступления в их цирке. Диктор всегда объявлял его имя правильно, именно через «ф», как и любил Шут. И вот он выбегает на сцену под оглушительные аплодисменты и радостные возгласы в своём извечном чёрно-красном костюме арлекина, сопровождающем его на каждом выступлении. Его любят, ему рукоплещет зал, он дарит радость и веселье, а всё потому, что он живёт своим искусством, он им буквально дышит. На него направлены прожекторы, на него смотрит тысяча восхищённых глаз, он любимец публики, и Шут восхищённо смотрит на них в ответ.

Его сладкие воспоминания прервал рокот приближающейся моторной лодки. Шут со страхом обернулся и увидел, как позади него водную гладь рассекала белая яхта с большим красным крестом на левом борту, а за ней ещё одна, и ещё одна; едва заметно переливалась бордово-синими лучами сирена, и кто-то что-то говорил в рупор. «Не поймают», — подумал Шут и стал быстрее карабкаться вверх. Повис на руках, достал до выступа, подтянулся и взобрался на уровень выше; под ним уже те самые двадцать пять метров, но этого мало. Прыжок по диагонали — вверх и вправо, — повис на руках, помог себе ногами взобраться на более-менее широкую платформу, разбег, ещё прыжок, а дальше — бегом, дальше в горы.

— Матвей Фарисеев, остановитесь, если Вы нас слышите и понимаете, иначе нам придётся применить к Вам определённые силовые меры ради Вашей собственной безопасности, — прозвучал из рупора до противного официальный голос. Лодка, конечно, быстро догнала его и теперь плыла наравне с ним, только пятьюдесятью метрами ниже.

— Матфей! — воскликнул Шут, но его, конечно, никто не услышал. — Меня зовут Матфей!

— Повторяю, остановитесь. Если Вы упадёте с высоты, на которой сейчас находитесь, то вряд ли выживите.

— Ну уж нет, — отвечал сквозь зубы Шут невидимому оппоненту. — Посмотрим, как вы меня отсюда достанете… Посмотрим…

На самом деле, Шут был абсолютно прав в том, что достать его сейчас было очень сложно: он находился на одном из уступов практически отвесной скалы, так что подступиться к нему можно было разве только с воздуха, и то не факт. Повторять подвиг эквилибриста и карабкаться вверх по крутым горным склонам на высоту в пятьдесят метров, которая, ко всему прочему, постоянно росла, вряд ли бы кто отважился; можно было спуститься сверху, но за время, что опытные альпинисты дойдут до уровня сбежавшего юноши, тот уже успеет отойти на приличное расстояние и скрыться из поля досягаемости. Оставалось только ждать действий одной из сторон, причём тот, кто делал первый ход, сразу же оказывался в проигрышной ситуации.

Шут нашёл более-менее широкий выступ и остановился на нём передохнуть. Сейчас уходить со своей позиции было очень рискованно, а потому он этого не делал; кроме того, ему было интересно, что предпримут его «спасатели». «Ну не пришлют же они вертолёт, — подумал Шут, отыскивая взглядом столпившихся наверху альпинистов. — Слишком много чести».

Действительно, долгое время ничего не происходило; около двух часов Шуту пришлось простоять на высоте двадцатиэтажного дома — за этот период от греха подальше он поднялся ещё на десять метров — под палящим полуденным солнцем, отчего выгодное положение постепенно превращалось в невыгодное. «Если я простою так ещё хотя бы час, — вяло подумал Шут, обливаясь потом, — то просто упаду».

Ему с каждой минутой становилось всё хуже и хуже, но за всё то время, что он стоял на практически отвесной скале, у него ни разу не появилась мысль сдаться. Шут вспомнил «полёт феникса»: тогда ему было так же жарко, как и сейчас, даже кожу жгло примерно так же, только вот голова не шла кругом от полуденного солнца и монотонного шелеста волн. Шут предполагал, что такое может случиться, и если бы у него был выбор, то, конечно, он бы сбежал в другой, пасмурный день… Но выбора не было.

Шут пошарил руками по карманам в надежде найти что-нибудь, похожее на косынку, и вдруг действительно нащупал нечто вроде платка. Ткань была белая, как и всё в больнице, ещё влажная и прохладная. «То, что нужно, — подумал Шут, повязывая на голову бандану. — Сама судьба подсказывает мне, что сегодня я сбегу. Как говорится, если долго мучиться, что-нибудь получится. Теперь остаётся только ждать».

Мокрая косынка сделала своё дело: головокружение постепенно прошло, и Шут смог трезво оценить ситуацию. Прямо под ним остановились три белые яхты с красными крестами на бортах, и спасатели растянули, насколько это было возможно, большую простыню на случай его падения. Наверху толпились альпинисты; несколько человек уже закрепили страховку и теперь медленно спускались к нему, ежеминутно оглядываясь назад. «Нет, вы не мастера, сколько бы людей вы ни спасли, — усмехнулся про себя Шут, пристально наблюдая за одним из альпинистов. — У вас есть страховка, вы в первую очередь боитесь за себя. Нет, нет… Во мне говорит обида на жизнь. Эти люди ни в чём не виноваты. Я должен перед ними извиниться за то, что подумал о них плохо. Эти люди живут и любят свою жизнь — я ведь тоже ещё совсем недавно любил свою. Не надо так о них говорить».

Рядом с ним глухо стукнулась о раскалённый шершавый камень брошенная сверху Шуту верёвка; тот даже не вздрогнул, продолжая следить за спускающимися альпинистами. Прямо на него — по крайней мере, так ему казалось с его места, — большими прыжками летел человек в форме, а позади и впереди Шута были на середине пути ещё по два спасателя. «Пора», — подумал Шут, и как будто вся его огромная энергия, заключённая в нём и копившаяся годами, та самая, которой бы хватило не то что на сотню человек, а на огромный город, вдруг взорвалась в нём, широкими волнами тока разошлась по всему его телу и придала таких сил, что их нельзя было держать в себе, а потому он, резко дёрнув за канат, сорвался с места и побежал.

Шут не видел и не хотел видеть, что происходило за, над и под ним: ему казалось, что, если он остановится хотя бы на миг, второе дыхание, вдруг открывшееся в нём, закроется, и тогда он уже никогда не покинет ненавистные белые стены и никогда не взлетит под купол любимого цирка. «Ну же, быстрее, — торопил он сам себя, перескакивая с выступа на выступ, как гончая, почуявшая зайца. — Чего тебе стоит?.. Не думай о слабости, о которой кричат твои мышцы, забудь о кислороде, в котором нуждаются твои лёгкие, не чувствуй жжения на ладонях, которые ты содрал в кровь. Этого всего нет. Не существует».