Приручить Сатану

Здание больницы осталось позади, однако Шут и не думал останавливаться, потому что цена даже самой короткой передышки могла быть очень велика. Пока он бежал по лесу, ему было хорошо: здесь была прохлада, а вот дальше, там, где он собирался идти, не было никакой тени, и это немного волновало. Шут чувствовал, как в придачу к его врождённой чрезмерной энергии, называемой синдромом Туретта, которая заставляла его постоянно двигаться и что-то говорить, прибавилось волнение и непривычная физическая нагрузка. Сердце, итак с учащённым пульсом, билось, словно бешеное, судорожно перекачивая кипящую кровь, а та, в свою очередь, набатом отдавала в ушах, заглушая собой возможную опасность. Картинка перед глазами Шута, несмотря на полумрак, постоянно царящий в сосновом бору, была какая-то слишком резкая и переконтрастненная, отчего смотреть было тяжеловато… Но Шут привык.

«Кольцо смерти» не единственная моя жемчужина, Лука Алексеевич. «Полёт феникса» — вот на что ещё приходили посмотреть в наш цирк… — всё думал Шут, пытаясь отыскать взглядом береговую полосу. Сосны постепенно редели, и в просвете между ними уже можно было различить тёмно-серую гальку пляжа. — Вы, Лука Алексеевич, его не застали, а жаль. Это было нечто! Представьте, Лука Алексеевич: на высоте двадцать пять метров натянута обычная верёвка. Я стою на одном её конце, на маленькой деревянной платформе, и смотрю в черноту перед собой — я знаю, что там сидят люди, но я их не вижу. Меня поджигают, и я мгновенно вспыхиваю багровым пламенем под испуганные возгласы зала. Не волнуйтесь, Лука Алексеевич — конечно, я в специальном костюме, поэтому чувствую лишь лёгкое жжение, но всё-таки пару раз на репетиции я опалил себе волосы. На середине верёвки лежит перо, которое в любой момент от малейшего дуновения ветра может слететь, а я должен подобрать его и невредимым донести до другого конца. Но Вы же понимаете, да, Лука Алексеевич?.. Я горю, и вместе со мной горят деревянные платформы, верёвка и перо. Всё в один миг может превратиться в пепел, и, если это произойдёт, я факелом полечу вниз с огромной высоты».

Шут уже чувствовал солёный запах моря с привкусом колких песчинок, когда воспоминания о его номерах посетили его, и мысль, что, возможно, в этот раз у него всё получится, и тогда он сможет повторить их, придала ему сил. Уставшие ноги забыли про боль, сердце как будто успокоилось и забилось более размеренно, только кровь всё так же быстро бежала по венам, словно ртуть. У Шута открылось второе дыхание.

«Вы думаете, Лука Алексеевич, что это невозможно? — с жаром продолжал про себя рыжий паренёк, то пропадая, то появляясь в ярких лучах солнца. — Всё возможно при большом желании… И наверняка, Лука Алексеевич, Вы задаётесь вопросом, кто поставил такие нечеловеческие номера. Что ж, на этот счёт будьте покойны: я сам их придумал…»

Спрыгивая с очередного каменного выступа вниз, неуклонно двигаясь по направлению к морю, Шут вдруг как-то неудачно поставил ногу и упал. Он хотел сдержать себя, однако его болезненный вскрик всё равно разлетелся среди сосен и редких кипарисов многократным эхом. Он был уже вдали от больницы, он уже пробежал тот самый километр дикого пляжа, и огромная гора, словно спящий гигантский монстр, возвышалась прямо над ним и давила своими размерами: Шут сейчас был прямо у её подножия. До моря было рукой подать.

Шут, не привыкший к трепетному отношению к себе, тут же вскочил на ноги и попробовал бежать дальше, но оступился и снова упал. Крови не было, были только ушиб и неприятное чувство разочарования в себе, мешающее всем его планам. Он летал под куполом цирка, он столько раз делал «кольцо смерти» и «полёт феникса» — как он мог подвернуть ногу на ровном месте? Шуту хотелось закричать что есть мочи на весь белый свет, выплакаться, высмеяться — что угодно, лишь бы не держать эту огромную энергию, хватившую бы, наверное, на сотню человек, в одном себе. Её было много. Слишком много.

Шут бы действительно закричал, если бы в этот момент не зажал себе рот рукой, однако он это сделал, и вместо пронзительного крика вышло жалостливое, приглушённое мычание. Шут весь трясся, как в лихорадке: его била крупная дрожь, и руки, обыкновенно такие сильные и ловкие, теперь не могли даже сжаться в кулак. Он чувствовал, как с каждым побегом становится слабее, как будто какой-то огромный невидимый монстр из детских кошмаров выкачивает из него жизненную энергию, как в заключении тают его силы, словно снег в марте — неизбежно и, кажется, безвозвратно.

— Видели бы Вы меня сейчас, Лука Алексеевич, — уже вслух бормотал Шут, в каком-то несколько истеричном состоянии ища что-то глазами, сам не зная, что именно. — Что бы Вы сказали, увидев меня?.. Наверняка бы, как обычно, завели свою шарманку про то, что я сумасшедший… Безумец… Неблагодарный, ко всему прочему. Сказали бы Вы всё это шутя, не всерьёз, вовсе не ругаясь, а потом повели бы меня в палату, уложили бы в кровать и до самого отбоя сидели бы рядом со мной и говорили о чём-угодно, только не обо мне. Что бы Вы мне рассказали в этот раз, Лука Алексеевич? Вы уж простите, но как-то не хочется говорить «расскажете», потому что, я надеюсь, этого больше не произойдёт — слишком дорога свобода. Вам хорошо, Лука Алексеевич… Вы-то попробовали жизнь на вкус и теперь можете от неё отказаться, променять её на тишину и покой в стенах больницы. Вы не понимаете меня. Кормят, поят, ухаживают — казалось бы, что ещё нужно для счастья? Я сам не знаю ответа, но только это не то. Лучше я погибну, сорвавшись во время репетиции с высоты двадцать пять метров, но я погибну свободным. Жизнь ради свободы, Лука Алексеевич. Жизнь ради одного глотка воздуха.

Шут выбежал на пустынный берег, и яркое полуденное солнце осветило его юное красивое лицо: курчавые рыжие волосы вспыхнули багровым пламенем, словно огонь в камине за чугунной решёткой, зелёные глаза засверкали двумя зеленоватыми алмазами, и частые веснушки, рассыпанные по всему его лицу, сложились в единый, какой-то странный рисунок, как звёзды складываются в созвездия на ночном небосклоне.

Там, где сейчас стоял Шут, заканчивались дикий пляж и сосновый бор, и огромная гора ныряла прямо в море, не оставляя перед путниками выбора. Слева — крутые, высокие скалы, поросшие можжевельником и сероватыми колючками, а справа — море, бескрайнее, бездонное, чёрное-пречёрное. Дорога здесь заканчивалась, но только не для Шута: обычно для того, чтобы попасть, допустим, в Гурзуф, нужно было делать крюк и огибать горы, уходя вглубь берега, либо же идти по волнам на кораблике, который отходил от ялтинского причала каждый час. Однако Шут выбрал другой путь.

Совершенно не обращая внимания на намокшие и оттого потяжелевшие брючины, Шут захлюпал по колено в воде в сторону растущих в небо скал. Идти наперерез сильным, грузным волнам, с размаху ударяющимся о желтоватые камни, было тяжело, тем более с подвёрнутой ногой, но Шут шёл, крепко стиснув зубы, и, слегка прищурившись, постоянно осматривал пока пустынную линию горизонта. Он знал, что в любой момент из ниоткуда может появиться белоснежная моторная лодка с каким-нибудь красным рисунком на боку — это мог быть красный крест или номер «112», не имело значения. А также он знал, что, заметив его, такая лодка начнёт на него охоту.

— Вы не понимаете, Лука Алексеевич, — всё вёл воображаемый диалог со своим доктором Шут, высоко поднимая ноги и постоянно ударяясь левым плечом о шершавые камни. — Я был восходящей звездой под куполом цирка, когда меня скрутили и привезли сюда. Я помню тот момент… На следующий день я должен был уехать на гастроли в другой город, и вся наша труппа уже паковала чемоданы. Мой тоже был собран… Жаль, что он пригодился для другого. Когда-то я променял семью на цирк… Кажется, я уже говорил это? Конечно, говорил! Не мог не говорить, а потому повторяюсь… Вот Вы никогда не повторяетесь, Лука Алексеевич, Вы каждый раз рассказываете мне разные истории из своей жизни — видите, какая она у Вас насыщенная? А мне и вспомнить нечего, вот и повторяюсь.

Далеко-далеко на горизонте появилась маленькая лодочка с белым парусом. Шут остановился, замолк и напряжённо стал всматриваться в движущуюся точку, практически сливающуюся со светлым небом. Не было похоже, чтобы лодка приближалась к берегу — скорее всего, это была чья-то частная яхта, но Шут от греха подальше всё-таки решил подняться выше. На воде, которая теперь была ему по пояс, он был уязвим, как и на любой плоской поверхности, а вот в горах…

Шут оглянулся вокруг себя в поисках ещё какой-нибудь подозрительной лодки и, никого не увидев, похлюпал дальше, одной рукой помогая себе идти, а второй держась за камень. Море сегодня было активное, и тяжёлые волны то и дело толкали его к скале, заставляя ударяться плечом о грубый камень, отчего идти было ещё труднее, но падать было нельзя: если он упадёт, сильные волны будут бить его о скалы до тех пор, пока он не потеряет сознание и не захлебнётся.