Присяга простору
Шрифт:
Мы долго с валенок огромных,
сопя, состукивалн снег
и вот вошли бочком,
негромко
в махорку, музыку и свет.
Ах, брови — черные чашобы!..
В одно сливались гул, и чад,
и голос: «Водочки еше бы...» —
и туфли-лодочки девчат.
Аккордеон вовсю работал,
все поддавал он ветерка,
а мы смотрели, как на бога,
на нашего фронтовика.
Мы любовались — я не скрою, —
как он в стаканы водку лил,
как перевязанной рукою
красиво
Но он историями сыпал
и был уж слишком пьян и лих
и слишком звучно,
слишком сыто
вещал о подвигах своих.
И вдруг уже к Петровой Глаше
подсел в углу под образа,
и ей опять:«Какие ваши
совсем особые глаза...»
Острил он приторно и вязко.
Не слушал больше никого.
Сидели молча я и Васька.
22
Нам было стыдно за него.
Паш взгляд, обиженный, колючий,
ему упрямо не забыл,
что должен быть он лучше,
лучше,
за то, что ои на фронте был.
Смеясь, шли девки с посиделок
и говорили про свое,
а на веревках поседелых
скрипело мерзлое белье...
1955
БАБУШКА
Я вспомнил в размышленьях над летами.
как жили ожиданием дома,
как вьюги сорок первого летали
над маленькою станцией Зима.
Меня кормила жизнь не кашей манной.
В очередях я молча мерз в те дни.
Была война. Была на фронте мама.
Мы жили в доме с бабушкой одни.
Она была приметной в жизни местной —
ухватистая, в стареньком платке,
в мужских ботинках,
в стеганке армейском
и с папкою картоиною в руке.
Д е р ж а ответ за все плохое в мире,
мне говорила, гневная, она
о пойманном каком-то дезертире,
о злостных расхитителях зерна.
И, схваченные фразой злой и цепкой,
при встрече с нею ежились не зря
и наш сосед, ходивший тайно в церковь,
и пьяница — главбух Заготсырья.
А иногда
в час отдыха короткий
вдруг вспоминала,
вороша дрова.
23
Садились рядом я и одногодки —
зиминская лохматая братва.
Р а с с к а з ы в а л а с радостью и болью,
с тревожною далекостью в глазах
о стачках, о побегах, о подполье,
о тюрьмах, о расстрелянных друзьях.
Буран стучался в окна то и дело,
но, сняв очки в оправе роговой,
нам, замиравшим,
тихо-тихо пела
она про бой великий, роковой.
Мы подпевали, и светились ярко
глаза куда-то рвущейся братвы.
В Сибири дети пели «Варшавянку»,
и немцы отступали от Москвы.
1955
ПЕЛЬМЕНИ
На кухне делали пельмени.
Стучали миски и ключи.
Разледеневшие поленья,
шипя, ворочались
в печи.Л е т а л цветастый тетин фартук,
и перец девочки толкли,
и струйки розовые фарша
из круглых дырочек текли.
И, обволокиутый туманом,
в дыханьях мяса и муки,
граненым пристальным стаканом
Я резал белые кружки.
Прилипла к мясу строчка текста,
что бой суровый на земле,
но пела печь, и было тесно
кататься тесту на столе!
О год тяжелый, год военный,
24
ты на сегодня нас прости.
Пускай тяжелый дух пельменный
поможет душу отвести.
Пускай назавтра нету денег
и снова горестный паек,
но пусть — мука на лицах девок
л печь веселая поет!
Пускай сейчас никто не тужит
и в луке руки у стряпух...
Кружи нам головы и души,
пельменный дух, тяжелый дух!
1956
АРМИЯ
Е.
И.
Дубининой.
В палате выключили радио,
и кто-то гладил мне вихор...
В зиминском госпитале раненым
д а в а л концерт наш детский хор.,
Уже начать нам знаки д е л а л и.
Двумя рядами у стены
стояли мальчики и девочки
перед героями войны.
Они,родные, к
некрасивые,'
с большими впадинами глаз
и сами ж а л к и е,
несильные,
смотрели с жалостью на н а с /
В тылу измученные битвами,
худы, заморены, бледны,
в своих пальтишках драных
были мы
для них героями войны.
О, взгляды долгие, подробные!
О, сострадание сестер!
Но вот: «Вставай, страна огромная!»
25
запел, запел наш детский хор.
А вот запел хохол из Винницы.
Халат был в пятнах киселя,
и войлок сквозь клеенку выбился
на черном ложе костыля.
Запел бурят на подоконнике,
запел сапер из Костромы.
Солдаты пели, словно школьники,
и, как солдаты, пели мы.
Все пели праведно и доблестно—>
и няня в стареньком платке,
и в сапогах кирзовых докторша,
забывши градусник в руке.
Разрывы слышались нам дальние,
и было свято и светло...
Вот это все и было —Армия,
Все это Родину спасло.
1958
Ошеломив меня, мальчишку
едва одиннадцати лет,
мне дали Хлебникова книжку!
«Учись! Вот это был поэт...»
Я
тихо принял книжку эту,
и был я, помню, поражен
и преднеловьем, и портретом,
и очень малым тиражом.