Присягнувшие Тьме

Мое внимание привлекла кабинка в нескольких метрах от запасного выхода. И тут я понял, что это был за звук. Звонок в исповедальне. Занавеска одного из ее отделений покачивалась.

Должно быть, отец Мариотт спал крепким сном. Я спрятал за спину свой «USP Heckler & Koch» и медленно двинулся к кабинке, но, не дойдя метров пять, остановился. Сквозь занавеску пробивался зеленоватый свет. Я хотел было снова взяться за пистолет, но передумал и молча пошел вперед.

Схватившись за край занавески, я резко ее отдернул.

Кабинка была пуста, только на задней стенке виднелась надпись.

Я инстинктивно узнал то, что было прикреплено к черному дереву.

Тот самый светящийся лишайник, которым была набита гниющая плоть Сильви Симонис.

Надпись гласила: «Я ЖДАЛ ТЕБЯ».

34

На поверхности воды качалась наживка. Я проследил глазами за леской и разглядел в листве удочку. Кажется, эту ее заостренную часть называют «шелком», что придавало еще больше легкости всей сцене. Было около десяти часов, и нейлоновая леска весело поблескивала в утреннем воздухе…

В то утро, обнаружив зловещую надпись, я обыскал весь дом и пристройку, но никого не нашел. Тогда я разбудил Мариотта, он предложил самое простое объяснение: «Вандализм. Обыкновенный вандализм». Мне не составило труда убедить его не вызывать жандармов. По его словам, это было уже далеко не первое проявление враждебности к нему и его пастве.

Я предложил свои услуги, чтобы счистить «граффити». Мариотт не возражал. Он ушел спать, а я в одиночестве соскреб совершенно свежий лишайник, предварительно сфотографировав надпись. Когда вспышка цифрового фотоаппарата осветила надпись «Я ЖДАЛ ТЕБЯ», я лишний раз убедился: эта фраза адресована мне.

Заснуть снова я не смог, поэтому включил ноутбук и стал подробно записывать все, что произошло после моего приезда. Хороший способ отвлечься от мыслей о том, кто написал те слова в исповедальне.

Я объединил имеющиеся изображения с новыми снимками и отсканировал документы: протокол Вальре, план региона, где я теперь пометил все места и всех людей, которых я посетил, а также заметки Плинка.

В шесть часов утра я разыскал в кабинете священника ксерокс и сделал две копии протокола вскрытия: один для Фуко, а другой для Свендсена, потом приготовил для шведа посылку — образцы светящегося лишайника из исповедальни, скарабея и лишайник, найденный в теле Сильви.

Я колебался, отсылать ли распятие — самое обычное и скорее низкого качества. В конце концов решил оставить его у себя. Отпечатки пальцев я попытался снять сам, но конечно, ничего не обнаружил. Запекшуюся кровь я положил в пакетик — для анализа.

В полседьмого утра я уже ехал в сторону Безансона. В голове неотступно крутились вопросы, ответа на которые пока не было. В семь часов, наглотавшись пыли, я добрался до вокзала Безансона и стал ждать проводника нужного мне поезда. Такой способ пересылки я перенял у репортеров, которых встречал в Руанде: они отдавали свои пленки летчикам или стюардам регулярных рейсов.

Отдав посылку, я выпил кофе в привокзальной закусочной. Мне стало лучше — свежий воздух, холод и дневной свет сделали свое дело. Потом я направился к горам на поиски Жан-Клода Шопара, корреспондента газеты «Курье де Юра». Мне не терпелось заняться убийством Манон Симонис, случившимся четырнадцать лет назад, которое я считал неотъемлемой частью своего расследования.

— Месье Шопар?

Трава закачалась, из нее показался человек в камуфляже, стоящий по колено в воде. На нем были оливкового цвета болотные сапоги и такого же цвета комбинезон на лямках; лицо закрывала бейсболка цвета хаки. Соседи предупредили меня, что с утра по субботам «Шопар щупает форель». Пригнувшись, чтобы меня не было видно из-за листвы, я подошел ближе.

— Месье Шопар? — повторил я шепотом.

Рыбак бросил на меня гневный взгляд. Он зажал удочку под мышкой и, освободив руку, задвигал пальцами: сначала изобразил ножницы большим и указательным пальцами, потом прижал кулак ко рту. Я ничего не понял.

— Вы месье Шопар?

Свободной рукой он помахал в воздухе. Жест, видимо, означал: «Ладно уж». Затем он поднял удочку, отряхнул ее и направился к берегу, раздвигая ветки. Я хотел было ему помочь, но он даже не взглянул на мою протянутую руку и, цепляясь за камыши, выбрался на твердую почву. На поясе у него висели две металлические корзинки для рыбы, обе пустые. Вода текла с него ручьями.

— Вы что, не знаете языка глухонемых? — спросил он густым низким голосом.

— Нет.

— А я его выучил в центре для глухонемых. Готовил репортаж неподалеку от Бельфора. — Он откашлялся и вздохнул: — Если я вам скажу «ловить рыбу», что вы мне ответите по ассоциации?

— Утром. В одиночестве.

— Вот-вот. И еще в тишине. — Он отцепил корзины от пояса. — Ясно, куда я клоню?

— Прошу прощения.

Он пробормотал что-то неразборчивое, отогнул голенища сапог и скинул их одним махом, затем отстегнул на лямках пряжки и выбрался из комбинезона, словно гигантская бабочка из кокона. Под комбинезоном на нем была гавайская рубашка и холщовые брюки, на ногах — новехонькие кроссовки фирмы «Найк».

Я закурил. Он неодобрительно покосился на меня:

— Тебе не говорили, что это вредно для здоровья?

— Неужели? Ни разу не слышал.

Он зажал в уголке рта «житан»:

— Вот и я тоже.

Я дал ему прикурить и присмотрелся к нему: лет шестьдесят, массивный, волосы с проседью торчат из-под бейсболки, словно солома, трехдневная щетина напоминала железные опилки, даже из ушей торчали волоски. Настоящий дикобраз, зарывшийся в собственные иголки. На квадратном лице очки в толстой оправе. Выступающий подбородок придавал ему сходство с морячком Папаем.

— Так вы действительно Жан-Клод Шопар?

Он снял бейсболку и отвесил мне церемонный поклон:

— К твоим услугам. А ты кто такой?

— Матье Дюрей, журналист.

Он захохотал. Вытащив из кустов железный сундучок, он убрал туда сапоги и комбинезон.

— Мальчик мой, если хочешь, чтобы твоим россказням поверили, придумай байку получше.

— Не понял!

— Я тридцать лет проработал в разделе происшествий. Это тебе о чем-нибудь говорит? Легавого я чую за версту! В общем, если хочешь получить ответы на свои вопросы, будем играть в открытую, усек?

Выговор у него был не такой, как у Мариотта: те же рубленые гортанные звуки, но без тягучести, присущей речи священника. Я уже забеспокоился, не утратил ли я свой талант к перевоплощению.

— Ладно, — признался я, — я из парижской уголовки.

— Так-то оно лучше. Ты здесь по делу Симонис?

Я кивнул.

— Официальная командировка?

— Скорее полуофициальная.

— Тогда тебе здесь нечего делать.

Он нырнул в свой сундучок и извлек оттуда желтоватую бутылку: