Присягнувшие Тьме

Я выбрал столик неподалеку, поглядывая в его сторону. Лицо его показалось мне жестким, а взгляд — еще жестче. Но в этом лице, обрамленном короткой бородкой, проглядывало и некоторое благородство. Моя уверенность только возросла: Мораз. Я был согласен с Шопаром: при взгляде на него сразу чувствовалось — «виновен».

Я заказал кофе. Толстяк, не отрывая глаз от газеты, спросил у бармена:

— Маленький, черный. Шесть букв.

— Кофе?

— Шесть букв!

— Эспрессо?

— Ладно, брось.

Бармен пододвинул мне чашку. Я сказал:

— Пигмей.

Толстяк бросил на меня взгляд поверх очков, снова уткнулся в газету и объявил:

— То, что ведет человека. Восемь букв.

Бармен рискнул предположить:

— «Альфа-ромео»?

Я подсказал:

— Сознание.

На этот раз он рассматривал меня дольше и, не отрывая взгляда, произнес:

— Отсутствие посадок. Шесть букв.

— Целина.

Когда я только начинал работать в полиции и много времени проводил в засадах, я часами разгадывал кроссворды и помнил наизусть все определения. Мой собеседник недобро улыбнулся:

— Чемпион, что ли?

— Приносит неприятности. Семь букв.

— Непруха?

Я положил на стойку свое трехцветное удостоверение:

— Легавый.

— Думаешь, смешно?

— Вам видней. Это вы Ришар Мораз?

— Мы в Швейцарии, приятель. И ты можешь засунуть эту карточку себе туда, куда я подумал.

Я убрал документ и одарил его самой любезной улыбкой:

— Я подумаю над вашим предложением. А вы пока ответьте мне на несколько вопросов, только быстро и без фокусов. Идет?

Мораз допил пиво, потом снял очки и сунул их в карман комбинезона:

— Чего тебе надо?

— Я расследую дело об убийстве Сильви Симонис.

— Очень оригинально.

— По-моему, это дело связано с убийством Манон.

— Еще оригинальней.

— Вот я и обратился к вам.

— Да ты просто чудак, дружище.

Часовщик повернулся к бармену, начищавшему кофеварку:

— Плесни еще пивка. От этих тупых придурков всегда хочется пить.

Я пропустил грубость мимо ушей. Мне было уже ясно, что это за тип: напористый горлопан, куда более хитрый, чем позволяла предположить его показная грубость.

— Четырнадцать лет прошло, а меня все еще достают из-за этого дела, — сказал он подавленно. — Ты сам-то видел, в чем меня обвиняли? Там все шито белыми нитками. Их козырь — эта игрушка, меняющая голос, изготовленная в мастерской, где работала моя жена.

— Я в курсе.

— И тебе не смешно?

— Смешно.

— Получается еще смешнее, если знать, что мы с женой тогда как раз разводились. Я с этой сушеной треской обменивался только заказными письмами. Какие из нас сообщники?

Он схватил очередную кружку и разом ополовинил ее. Когда он поставил ее на стойку, с бороды у него свисали хлопья пены. Утершись рукавом, он подвел итог:

— Все это — домыслы французских полицейских!

Я снова обратил внимание на его руки, особенно на перстни. Один — в виде звезды, обрамленной византийским плетеным узором. На другом был выбит витой орнамент. Еще один представлял собой круг с поперечным штрихом, изображавший рабский ошейник. Внутренний голос снова шепнул мне: «виновен». Это был голос Шопара с его теорией о трети вины.

— У вас ведь и раньше были проблемы с законом?

— Совращение несовершеннолетней? Приятель, да это я должен был жаловаться на сексуальные домогательства!

Он снова выпил за здравие своего юмора. Я закурил.

— К тому же у вас не было алиби.

— А что все люди делают в половине шестого? Правильно, возвращаются с работы домой. Но вам, полицейским, надо, чтобы в момент совершения преступления все пили коктейль с друзьями, вы хотите, чтобы сотни человек подтвердили алиби, поднесли его вам на блюдечке.

Допив последний глоток, он со стуком поставил кружку на стойку.

— Вот смотрю я на тебя, — сказал он, — и вижу, что ты дела моего не знаешь. Ты тут ни при чем, приятель. Я вот думаю, правомочен ли ты расследовать это дело даже во Франции.

— У вас был мотив.

Он снова усмехнулся. Похоже, наша беседа его развеселила. Если только не пиво сделало его таким жизнерадостным.

— Глупее не придумаешь! По-твоему, я бы убил ребенка из профессиональной зависти? — Он протянул свою толстую ручищу. — Посмотри на эту пятерню, приятель. Она способна творить чудеса. У Сильви были золотые руки, что правда, то правда. И у меня не хуже, спроси у кого хочешь. Да и повышение я, в конце концов, получил. Все это куча дерьма.

— Но вы же могли месяцами звонить Сильви только для того, чтобы ей напакостить.

— Нет, ты точно ничего не знаешь об этом деле. Иначе бы знал: в тот вечер убийца приходил в больницу и звонил Сильви Симонис оттуда. Измывался над ней из телефонной кабины, в нескольких метрах от ее палаты.

Этого я не знал. А бегемот тем временем продолжал:

— Он звонил из телефонной будки в больничном холле. Как, по-твоему, я бы втиснулся в эту будку с моим-то брюхом? — Он похлопал себя по животу. — Вот оно — мое алиби!

— Может, вы были не один.

Часовщик сполз со своего табурета. Тяжело опустившись на ноги, он встал передо мной. Ростом он был пониже, но весил, наверное, килограммов сто пятьдесят.

— А теперь убирайся отсюда. Это не твоя страна. У тебя здесь нет никаких прав, кроме права получить по морде.

— Золотая рука, говоришь?

Я прижал его правую руку к стойке и загасил окурок об один из перстней. Он было дернулся, чтобы поднять кулак, но вырваться не смог.

— Мое имя — Матье Дюрей, — сказал я. — Уголовная полиция Парижа. Можешь навести справки: я провел столько задержаний, что протоколами можно оклеить всю эту комнату. И не думай, что раз я соблюдаю правила…

Толстяк дышал часто, как тюлень.

— Я чувствую, что ты замешан в этом дерьме, жирдяй. По самые уши. Пока еще не знаю, как и почему, но будь уверен, я отсюда не уберусь, пока не получу ответа на все свои вопросы. И ни твои адвокаты, ни твоя сраная граница тебе не помогут.

Он источал ненависть всеми своими порами. Я отпустил его руку, взял свою чашку и осушил ее залпом.

— Угольно-черная. Семь букв.

— Темнота?

— Головня. До встречи, приятель!