Приз

— Откуда это у тебя?

— Нравится? — Ксата развязала рубашку, бросила — и рубашка накрыла камыши. Выгнулась, показывая брюки, — и вдруг поняла, что что-то скрывается в его вопросе. Повернулась.

— Ты что — недоволен? Что на мне брюки?

— Мне все равно.

— Что с тобой?

Встретив сейчас ее взгляд, он попытался понять — в чем же была разница. В чем же была разница в их отношении к «этому»?

Да, разница была. Разница была во многом. Для нее это было серьезно, для него — нет. Ведь он понимал: эти тени, отряды Фронта, их появление около деревни, возможная охрана Омегву — только игра… Игра… Пусть она для нее серьезна, но это — игра.

Именно поэтому он сейчас чувствует досаду. Да, он почувствовал себя обманутым. Значит — все это было только ради «них»? Ради теней?

Конечно. Просто — раньше он не понимал, в чем была причина ее отказа давно уже уехать отсюда… Иногда он думал, что, может быть, эта причина — Балубу. Или — то, что она должна танцевать на праздниках. Хотя нет… Конечно, нет… Все-таки он думал, что причины ее отказа уехать с ним важны для нее… Он не знал существа этих причин — но по ее тону, по тому, как она каждый раз говорила ему, что не может оставить деревню, он верил, что эти причины серьезны. Это не мог быть Балубу, это могло быть только что-то действительно важное, действительно мешающее ей уехать… Но оказывается — это так просто. Вся причина невозможности счастья, его счастья — в «них», только в «них». Все, что удерживало Ксату, — было ради них… Но что такое — они? Что они могут принести — ей, ему, деревне, кому бы то ни было? Даже — независимости? Что? Неужели она не понимает, что вопрос о независимости решается не здесь. Не появлением этих теней. И — не связью Ксаты с ними… Независимость будет предоставлена, это ясно, это видно… Но она решится не созданием «отрядов» и «боевых групп», не «тенями» и не связью Ксаты с тенями… Даже — не выступлениями Омегву. А переговорами между властями метрополии и столичными партиями. Независимость будет оговорена и наступит автоматически — со временем. Странно… Сейчас он чувствует бессильную ярость… Бессильную… Значит — связь с «ними» была ей так важна, что она не сказала ему о ней. Ничего не сказала — хотя именно эта связь и помешала возникновению счастья… Помешала тому, чего он давно ждет. Она же — ничего не сказала.

— Что с тобой? — повторила она.

— Со мной — ничего.

Он протянул руку — и встретил ее ладонь. Он не скажет ей сейчас ничего… Ничего о том, что думает. Ничего о том, что он понял.

— Маврик, ты… не сердишься?

— Нет.

Может быть, он и не прав. Может быть — она не могла ему ничего говорить. Ведь наверняка это у «них» — одно из правил. Ничего не говорить — тем, кто с ними не связан…

— Не сердись…

— Я не сержусь.

Он может сейчас найти даже что-то хорошее в этом… Ведь связь Ксаты с «ними» говорит о ее серьезности… Пусть о наивных — но хороших чувствах. Да — об искренности, увлеченности…

— Слушай, Ксата… Ты так упорно не хочешь, чтобы кто-то знал, что мы с тобой встречаемся.

— Да, — она насторожилась. — А что?

— Ничего. Просто — я подумал о том, что ничего не остается… как рассказать об этом всем.

Нет, у нее нет никого. Она его любит. Он чувствует это хотя бы по тому, как она сейчас засмеялась:

— Ну что ж. Расскажи. Всем.

— Ксата… А вдруг я случайно кому-то скажу?

Какая острая боль вдруг возникла. Он должен увезти ее. Он сумасшедший — что мирится с тем, что она до сих пор здесь. Он должен ее увезти — сейчас же, немедленно. Ее — наивную, скрытную, бесконечно милую, бесконечно любимую им. Странно только — почему он до сих пор этого не сделал.

— Не скажешь. Я знаю.

— Ты так уверена?

Он вспомнил — как не раз уже вспоминал, — как тогда, встретившись в зарослях с тенями, спросил у пустоты: «Ксата?» Но это было давно. Очень давно. И — никто не узнал об этом.

— Уверена.

Он должен ее увезти. Силой — увезти.

— Почему?

— Потому что… не нужно этого делать. Ну, Маврик.

— А… что с тобой тогда будет?

Она сделала преувеличенно серьезные глаза, приблизила к нему лицо:

— Меня убьют.

Да, она сделала это смешно. И в то же время немыслимо — что она так шутит. Значит — это все-таки Балубу. А ведь Балубу в самом деле может ее убить. Он должен увезти ее… Увезти сейчас же, как можно скорее…

— Глупая шутка.

— Только признайся — ты говорил кому-нибудь?

— Ксата, что ты… болтаешь. Это — глупости.

— Нет, признайся, — говорил?

— Нет. А может быть — тебя в самом деле убьют?

Она отвернулась и долго лежала, ничего не отвечая.

— Ну — что ты… Я смеюсь.

Он вдруг почувствовал несерьезность в ее словах — и это успокоило его. Или — она внушила ему это. То, что это было сказано несерьезно.

— Ксата. Ты… должна обещать мне… Слышишь — должна обещать. Слышишь?

— Хорошо. Я обещаю.

— Ты должна со мной уехать. Немедленно.

— Я уеду.

— Нет. Без всякого, — он взял ее за плечи. — Ксата, девочка… В этот приезд. Сейчас. Вот сейчас. Сейчас же… Ну? Слышишь? Идем на автобус. Без вещей, без всего. Слышишь?

— Маврик… Ну — Маврик, — она, шутя и увертываясь, стала целовать его.

Она сейчас поддастся. Еще немного — и она поддастся.

— Пошли, — он попытался приподнять ее. — Все остальное мы купим в аэропорту. Ну? Ксата?

— Маврик… — она легко высвободилась, не поддалась. — Ну, Маврик… Смешной… Ну ты смешной, это несерьезно, ну… Ну — давай, я тебя поцелую. Маврик, пусти. Я уеду, обещаю тебе — уеду. В следующий раз. Еще немножко, чуть-чуть. Ну? Ну подожди. Самую малость. Ну — Мавричек?

Он молчал, вглядываясь в нее. Она нахмурилась, ее улыбка пропала.

— Ну — я уеду. Все, все. Ну, Маврик? Ну — неужели ты не видишь? Ну… ну подожди немножко.

Он снова протянул руку — и снова ощутил прикосновение ее ладони.

Потом, когда он проводил ее к окраине деревни, его снова охватила досада. Она любит его, она не может без него, он знает это… Он это чувствует. Но она не хочет именно этого — уехать отсюда, уехать вместе с ним. Но это ее нежелание порождает в нем некую двойственность. Он испытывает странное состояние, он понимает, что она хочет быть его женой, хочет быть с ним навсегда… Ведь ему ничего больше не нужно. Но в то же время — этот ее мягкий, повторяющийся каждый раз упорный отказ…

Но все-таки — он чувствовал, что это возможно… Потом, когда поднялся в воздух, в самолете. Она уедет с ним — он чувствовал это. Он думал тогда: может быть, сказать обо всем Омегву? И снова смотрел на громоздящиеся внизу, уплывающие, исчезающие под крылом облака. Омегву… Нет, думал Кронго, дело не в Омегву. Дело в ощущении возможности. Была бы лишь вот эта надежда. Вот это ощущение возможности — и все сбудется.

Только теперь он понимает, как обмануло его тогда это ощущение возможности, ощущение близости счастья. Тогда он не понимал, не мог понимать, что именно существует в Ксате, что именно живет в ней — тайком от него. Вернее — он догадывался, но думал, что все это, эта ее п о л и т и к а, эта ее связь с н и м и, с Фронтом, и то, что она ничего не говорит ему, что она скрывает от него эту связь, — все это невинно. Но это было не невинно, как он думал, это было далеко не невинно. Ведь дело было даже не в том, что Ксата была близка к Фронту, что она помогала отрядам Фронта. Дело было в том, что тогда, в то время, когда никто еще ничего не знал, она должна была поступать только так — и не иначе. Она, Ксата, должна была сделать это, она должна была с в я з а т ь с я с п о л и т и к о й — именно потому, что никто еще ничего не знал. И неважно, что он сам, он, Кронго, думал, что все уже предопределено. Что он, думая о п о л и т и к е, в душе улыбался, забавлялся, думая, что это детская игра, что все наступит само собой, — то, что теперь называется отделением от метрополии, независимостью, свободой. Ведь Ксата этого не думала. Для нее это действительно было с в о б о д о й. Сво-бо-дой. И она ничего не знала, все для нее тогда было неясно. Именно — неясно. А это значило — в том, что она делала, был риск. Он сам не знает — каким был этот риск. Но она знала, что он, Кронго, далек и от этого риска, и от всего, что называлось — политикой, политической борьбой. Она, Ксата, знала это. Знала, видела, понимала все — несмотря на то что ей было только восемнадцать. Только восемнадцать… Она знала о риске — и не хотела связывать его с ним. Не хотела. Проклятье. Как все разрывается сейчас внутри. Разрывается, мучит. Бесконечно — как только он думает об этом. Ксата не хотела связывать его с риском — без его желания. Она не хотела этого делать — помимо его воли…

Утром, в день розыгрыша Кубка «Бордо — Лион», перед тем как выехать из дому, Кронго позвонил Жильберу. Он решил э т о сделать — и решил твердо.

— Жиль, привет, это я. Не рано? Хорошо… Да, я сегодня еду в главном заезде. Подожди меня… где обычно, на углу. Есть разговор.

Когда Жильбер сел в его машину, они проехали несколько кварталов молча. Наконец, выбрав пустую стоянку, Кронго остановил свой «пежо». Город только что проснулся, людей на тротуарах было немного.