Признания Ната Тернера

Я обязательно постараюсь, маса Сэмюэль, конечно, я приложу все силы.

Некоторые там будут вещи тебе, может, не совсем еще понятные, но ты по ходу дела разберешься, так что, думаю, мы вполне справимся. — Он натянул повод, конь стал, я тоже остановил кобылу; теперь мы стояли рядом на обочине, рукой в перчатке маса Сэмюэль крепко схватился за луку седла, очень серьезно на меня глядя. Дорога была пуста, никто, сколько хватает глаз, не ехал, лишь ветер гонял по безлюдью взвихрения бурых листьев и пыли с песком. Поросшие шиповником пустоши увалами тянулись к горизонту — колючее царство смерти; где-то не так уж близко в лесу беспрепятственно бушевал пожар, и исходивший оттуда сладковатый, вяжущий рот дымок окутывал нас пряным кедровым духом.

Ну, и вот еще что. Я долго сам с собой спорил, и в голове, и в сердце, — медленно продолжил он. — Сообщать ли тебе еще об одном моем решении или не стоит, чтобы не сбить тебя каким-то образом с пути, чтобы ты не забивал себе голову превратными какими-нибудь соображениями, тогда как надо работать и работать.

Я не мог даже предположить, что он собирается открыть мне, однако нечто в его голосе заставило меня насторожиться в предвкушении, и вдруг промелькнула дикая, фантастическая мысль: “Может быть, он хочет сказать, что, если все пойдет путем, он отдаст мне Джуди; Абрагаму-то ведь он только два года назад лошадь подарил...”

Когда я нынче в августе ездил в Ричмонд, я встретился с мистером Бушродом Пембертоном, которого очень заинтересовало то, что я смог сообщить ему в отношении тебя...

Вот тебе и на, кобыла прямо на глазах исчезла, и теперь я недоумевал: “Какое ко мне касательство имеет Ричмонд? Да и мистер Бушрод Пембертон тоже! Кому он нужен-то — что тот, что этот?”

Мистер Пембертон один из богатейших промышленников в Ричмонде. Он архитектор и застройщик, и как раз нуждается в квалифицированных рабочих. Кроме того, будучи джентльменом, человеком культурным и образованным, мистер Пембертон разделяет большинство моих убеждений по проблеме труда и рабочей силы. На его производствах в Ричмонде занято много ремесленников-негров как свободных, так и рабов — плотников, каменщиков, жестянщиков и прочих мастеровых. А на уме у меня, Нат, простая вещь. Если с тобой все пойдет следующие три года хорошо, — а у меня нет оснований предполагать, что это будет не так — ...

“Понятно, — подумал я, — он хочет сдать меня внаем. Он хочет сдать меня внаем этому мистеру Пембертону, вот к чему дело клонится”. Все во мне так и упало: ага, значит, год за годом он учил меня только затем, чтобы можно было отправить в Ричмонд внаем к мистеру Буш-роду Пембертону...

...тогда я отошлю тебя к мистеру Пембертону, и ты у него поработаешь плотником еще четыре года. Мистер Пембертон живет в красивом старом доме у самой церкви святого Иоанна. Я осмотрел строения, где у него живут работники, это в тихом переулке позади дома, и, скажу я тебе, Нат, ни один чернокожий и мечтать не смеет жить в лучших условиях. И еще: мистер Пембертон собирается целый квартал в самом центре города застраивать прекрасными домами в английском стиле, каждый на семью, и, на мой взгляд, тебе такая работа была бы как раз под стать. Мне ты будешь платить половину того, что у него заработаешь, а остальное...

“Значит, вот так вот все просто. Он хочет от меня избавиться. Все только затем, чтобы услать меня с лесопилки Тернера. Так нечестно. Нечестно же так!”

... остальное, то есть вторую половину заработанного, будешь тратить сам и откладывать на будущее. Впоследствии, по получении мною похвальных отзывов от мистера Пембертона о твоей работе, — а я опять-таки не склонен сомневаться, что она будет примерно хороша, — я выправлю бумаги на твое освобождение. Тогда ты к двадцати пяти годам станешь вольным.

Умолкнув, он кулаком в перчатке легонько ткнул меня в плечо, затем добавил:

А условие я выдвигаю единственное: чтоб ты хоть изредка, но все же навещал иногда лесопилку Тернера — с какой-нибудь темнокожей девушкой, которую выберешь в жены!

Я вдруг заметил, что от волнения он весь трепещет. Он снова смолк и с трубным звуком высморкался. Пораженный, поверженный, я только открывал рот и попискивал, не в силах произнести ни слова, но в этот момент он резко повернул и пришпорил коня, пустив его размашистой рысью, а мне крикнул:

Пошел-пошел, Нат! Время дорого! Надо успеть в Иерусалим, пока ювелир не распродал все жемчуга!

Станешь вольным. Никогда еще негритячья моя голова не испытывала такого дикого, внезапного потрясения. Ибо с той же непреложностью, как и сама неволя, виды на освобождение порождают идеи, которые сразу становятся навязчивыми и полубезумными, так что, думаю, не ошибусь, назвав в качестве первой моей реакции на столь неслыханное великодушие — неблагодарность, панику и жалость к себе. Причина сему проста и естественна как дыхание. Дело в моей привязанности к лесопилке Тернера: я так любил и дом, и лес, и безмятежный знакомый пейзаж, которому обязан всем, что было у меня в памяти, всем, чем был я сам и всем, что меня таким сделало, — я любил все это, и необходимость оттуда уехать наполнила меня тоской, да такой острой, что хоть волком вой. Расстаться с таким человеком, как маса Сэмюэль, которому я был предан до самозабвения, — это уже потеря, но и сказать прощай его семейству — всем чадам и домочадцам ласкового и щедрого дома, взлелеявшим меня с детства, — тоже нестерпимо, несмотря на... Да что уж там, — несмотря на то, что я ниггер, на то, что во мне воспитали раболепие и лакейские манеры, на то, что даже и теперь я ем остатки, живу в нищей комнатенке, что иногда меня все-таки заставляют выполнять грязную работу... несмотря на глубоко спрятанные, но никуда не девшиеся воспоминания о матери в руках у пьяного управляющего, все-таки этот дом восемнадцать лет был моей благодатной и мирной вселенной. И чтоб теперь меня оттуда выгнали? Нет, этого мне не вынести!

Да не хочу я ни в какой Ричмонд! — вне себя закричал я на маса Сэмюэля, галопом догоняя его. — Я не хочу работать у какого-то мистера Пембертона! Нет, сэр! Ни за что! Хочу здесь остаться!

(Вдруг вспомнились слова матери, сказанные много лет назад, а с ними — новый страх: Ниггеру лучше быть последним пахарем-кукурузником, лучше быть мертвым, чем вольным ниггером. Они пускают ниггеров на волю, а потом бедняга если и найдет какой еды, так только из мусорной кучи, только то, что оставили ему собаки да скунсы...)

Нет! Нет! — не унимался я. — Не-еееет!

Но маса Сэмюэль хоть и кричал что-то в ответ, однако же не мне, а своему коню, летящему сквозь пургу из осенних листьев, сонмищами несущихся встречь:

Эгей, Том! Нат парень бравый, он... еще... передумает... скажи, Том!

И точно, он оказался прав. Месяцами я потом пытался себе представить, как будет там, в Ричмонде. Но худшие страхи начали таять уже в то утро, когда мы подъехали к Иерусалиму, и меня словно благостным теплом осенило — я, худо-бедно, осознал, что это дар, дар спасительный, и даже мечтать о нем может разве что один негр из Бог знает скольких тысяч, и дар этот никакой ценой не измерить. Да ведь в конце-то концов у меня несколько лет в запасе, а уезжать с лесопилки Тернера — это когда еще! Что до всего остального — быть вольным, да в культурном городе, зарабатывая любимым ремеслом, не такая уж жалкая участь; многим бедным белым шалобродам и того в этой жизни не досталось, а посему не плакаться надо, а благодарить Господа. Этим я и занимался в тот день в Иерусалиме все время, пока ждал маса Сэмюэля в тенечке под стеной конюшни: вынул из седельной сумки Библию, стал в сторонке на колени и молился под стук колес проезжающих повозок и звон кузнечного молота, отдававшийся у меня в ушах кимвалом и псалтерионами: Боже! Ты Бог мой, Тебя от ранней зари ищу я; Тебя жаждет, душа моя, по тебе томится плоть моя... Ибо милость Твоя лучше, нежсели жизнь. Уста мои восхвалят Тебя...

Однако в тот же день по дороге назад, когда я со все возрастающей радостью и надеждой слушал маса Сэмюэля — он тоже был в лучезарном настроении, потому что купил мисс Нель великолепную французскую брошь из золота с финифтью, так и сиял от гордости, а мне взахлеб расписывал, какая у меня будет в Ричмонде прекрасная работа, — на нашем пути попалось зрелище столь удручающее, что показалось, будто яркое октябрьское солнце заслонила тьма, и в моих воспоминаниях об этом дне она по сей день маячит неотступно, как, бывает, привяжется и все нейдет из головы картина: дело к вечеру, ты изможден и измучен, вышел на двор, там все замерло, затаилось к приходу ночи, и привкус во рту пресный, мертвенный — знак близости зимы.

У дороги, чуть-чуть не доезжая прогалины, где ответвляется наша тележная колея, привал устроил невольничий караван. Пустись мы в путь десятью минутами позже, он бы двинулся дальше, и мы бы его не увидели. Я стал считать, и оказалось, что негров в нем человек сорок — мужчин и мальчиков, полуодетых, в ветхих рубахах и штанах; рабы были скованы между собой цепями, которые охватывали их вокруг пояса, да на каждом еще и кандалы, ручные и ножные, лежавшие теперь у них на коленях и на земле. Прежде я никогда не видывал негров в цепях. Пока мы проезжали, никто из них не проронил ни слова, и это молчание было тягостным, мучительным и страшноватым. Вытянувшись в шеренгу, они сидели кто прямо на земле, кто на корточках среди огнистых куч опавших листьев у обочины; некоторые, громко чавкая, с безучастным видом жевали кукурузные лепешки, другие дремали, прислонясь друг к другу, один долговязый здоровенный верзила при нашем появлении встал и с пустым лицом, не отводя от нас взгляда, стал мочиться в канаву, а один малыш лет вось-ми-девяти лежал и безутешно, отчаянно плакал, прильнув к толстоватому немолодому иссиня-черному мужчине, который, похоже, как сел, так сразу и уснул. Мы ехали вдоль их шеренги, и все по-прежнему молчали, слышалось лишь тихое позвякивание цепей, да время от времени кто-то дергал язычок варгана*, извлекая нерадостные гнусавые звуки, немелодичные, зловеще-монотонные и раздававшиеся каждый раз внезапно, бессистемно, будто кто-то бессмысленно бьет молотком в железяку. У троих моложавых, докрасна прокаленных на солнце погонщиков, белобрысых и усатых, сапоги были в грязи, один, с длинным кожаным пастушьим кнутом в руке, когда мы подъехали и остановились, приветствовал маса Сэмюэля, чуть приподняв широкополую соломенную шляпу. В канаве негромко позвякивали цепи, и все так же время от времени однозвучно постанывал варган: бэуммм, бэуммм, бэуммм.