Призрак колобка

– Ну вот, – удовлетворенно стер Афиныч пот со лба. – А он – метра нет!

Мы находились на крохотной площадочке в однопутевом туннеле. Звонко, но редко капала вода, слабые шахтерские фонари через каждые полсотни метров выхватывали из темени полувываливающуюся сферу гигантского бетонного полукольца, груду битого кирпича или лист стали, флюгером качающийся на бетонных соплях. Но рельсы были чистые и сияли синим булатным отсветом.

– Ну и куда тебе? – спросил техник. – Влево-вправо?

– Не знаю, – ответил я с дипломатической нерешительностью.

– Ну пошли, по шпалам – по железной дороге, где мчится… Триста метров вправо – бывшая станция… прогуляемся…

Через короткое время стены туннеля стали смыкаться над нами, как будто толщи земли были выперты к рельсам огромным подземным культуристом, сжавшим крощащийся и выдавленный бетон в душных родственных объятиях. В тусклой щели пахнущий серой и адом воздух сдавливал легкие и дробил на куски и так еле видный свет тусклых пыльных ламп.

– А ну, прислушались! – скомандовал мой Вергилий.

Вдали затрюхал, закопошился звук, словно летучая мышь вляпалась в густую паутину.

– А ну побежали! – и я погнался за резво скачущим от меня светом фонарика.

Звук рос и множился на созвучия – тяжелое, грубое ржание и храп тяглового коня и на противный острый звук подлетающего комара-переростка.

– А ну вбок!

В какой бок, мелькнула во мне финальная мысль, мы – как крысы перед вратами мышеловки. Но «Вергилий», он же Афиноген, метнулся к незаметной щели в узком туннеле и втянул меня за рукав. Метровая площадка, годная для двух больших грифов пятого круга, упиралась в кургузую дверку, крашенную дегтем и с железной задвижкой. Мы вжались в пол.

В туннель с тяжелым стуком, визжа и свистя колесами, вломилась железная тачанка, груженная мужиками и мешками. На ящиках явственно промелькнула воинская символика, знаки «не кантовать» и «опасно» и прочие изобретения с картин в жанре «ванитас». Тачанка пронеслась мимо нас, чуть не сорвав воздушной горячей волной с насеста. На ее облучке восседал зомби в маскхалате, еще один украшал корму тачанки. Эта дрезина, попадись мы ей на рельсах, легко превратила бы нас в фарш для какого-нибудь отдаленного гарнизона. Афиныч вынул папироску и задымил.

– Через двести метров тут эти щели, – философски пустил он дым, – а куда дверки – не знаю, не хаживал. Так тебя чего, на запад потянуло? Мы то на восток шли.

– На Запад, – коротко согласился я.

– Париж-Варшава? – уточнил неплохо усвоивший географию слесарь. – Тут уже двое-трое-пятеро снаряжали поход, по две сотни баллов с носа, но, Павлик, все, кажись, тут и подохли. И костей не сыскать.

– Крысы? – спросил я спокойно, уточняя свое будущее.

– Какие там, – возмутился добровольный поводырь, скорее всего уже не меня первого спустивший в этот рай. – Крысы ушли, что они – дуры? Воды нет, жратвы нет, забав нет. Провода, где вкусно, сглоданы. Крыса – она древнейший вид, человек у нее дите. Обчество настоящих крыс – нам пример в доброте и сожительстве. Я это всегда Нюре говорю. Влево, откуда шли, там через пять километров у них склады, туда хода нет – разорвут в фаршмак, вправо – бывшая станция в разрухе, а дальше тоже пешего хода нет. Метаны, в противогазах долго не прошлепаешь, до ханов с эмирами. Так что, ежели в Варшаву, то на склады, в верную могилу. За двести баллов могу проводить чуток.

– Ближе я.

– Ближе? – удивился Гена. – В мещерские болота бежишь скрыться?

– Ближе.

– …? – поразился подземный проводник. – Куда ж ближе, у Смоленска граница. А ты, я гляжу, не один кисель-карамель получал? Ты мне не зазря не понравился. За оружием на склад хочешь, самоудавец?

– Нет, Афиныч, – возразил я. – Пока сам не знаю куда.

– Ты меня отзадачил. Ну, думай, емеля. Ежли проводить – готовь тити-мити дяде гене. Лады, сейчас еще одна профукает… по расписанию возют, и вертухаемся.

С десяток минут мы еще просидели, по-мышиному сжавшись в норке, я заодно теребил дверку, основательно, застарело застрявшую в гнилом коробе, и сопроводили взглядом еще одну груженную телегу с воинским добром, прущую без разбора пути на Восток. И вернулись по лазам в подбрюшье Краеведческого музея, бесконечного в разнообразии своих аттракционов.

Огрызок ночи нам, путешествующим по крышам ада, уже не работалось, и мы молча сидели на куче тряпья, техник дымил, а я благодарно глотал этот дым.

– Ты, вообще-то, парень веселый, – сообщил мне совершенно не новость сосед по палатам. – Парень ты не дурак, намылился. Но гляди, тише едешь, ширше будешь.

– Афиныч, я если день или два не приду, прикроешь?

– В приходе проставлю, а заработок по табелю не дам. Кто не работает, тот лапу пускай у мишки сосет.

– Спасибо. А кому это они ружьишки возят? – скромно продолжил я. – И тем, и этим?

– Не лезь ты в херовину, херувим. Реже чешешься, дольше лысеешь. Часто чешешься, ополоснись и пой, – посоветовал мне опытный вожатый.

Со смены я вышел в восемь утра. Уже знакомый мне латышский стрелок чесал себе спину об штык и лыбился.

– Не хадди так сильнна утромм, – пошутил челове с ружьем. – Атто пулля-турра… Цигарка ест?

Я угостил его завалившейся не туда карамелькой и поплелся домой. После растопки собачьим пометом железного сожителя и соскрябывания с души следов несуществующего ада, я оживил заброшенного и забытого на два дня «Дружка». Вчерашней списочной рассылкой рыдающая Дора вывесила улыбающийся портрет учителя Акима Дормидонтовича и всех его друзей позвала на похороны.

Я стал судорожно, стуча локтями о ребра, одеваться.

* * *

Ноги несли меня сами через плотный умственный туман. «Подлюка, гоминид недоношенный Петя», – ругал я в беге предпоследними словами себя же, оставившего старого друга на попечение рехнутой старухи. Через полчаса я увидел свое мерзкое отражение в стеклянной двери акимовой аптеки, дергающее за конец беззвучного звонка. Провизорский центр вымер. Внизу, у порога я вдруг разглядел не замеченную мною из-за мозгового тумана длинную нескладную, как полусложенный циркуль, фигуру специалиста по «Дружкам», худого полного шизоида Алешу. Алеша тихо плакал, полулежа и поджав ноги, как лежал и плакал когда-то в утробе, и еще ковырял в носу.

– Пошли, Алеша, похороним, – позвал я его и потянул за руку.

Он не дался, почти забился в щель под дверь и опять заскулил.

На прощание во «Второй странноприимный дом, задний двор» к десяти, как назначалось Дорой, я уже опоздал. Поэтому с пересадками, на понурых, медлительных, улитками ползущих конках сразу поехал к Восточному кладбищу. «Как то там безмозглая дрожащая Дора управится одна» – такие обрывки таких полумыслей стукали по дороге в пустую голову. Иногда хотелось вскочить и из чего-нибудь пристрелить несчастных малокормленных, ползущих по пластунски конин, а заодно и возниц.