Про Иону

Виктор Александрович об этих ее сомнениях не знал. Думал, она просто стесняется обременять человека. Ну, и это Берта, конечно же, учитывала. Однако документы беспокоили ее больше.

Вот она Виктору Александровичу и говорит:

— Я себя что-то очень неважно чувствую. Для меня такая нервная поездка будет непосильна. А Генрих с Галей пускай. Я сегодня же Дитеру Францевичу напишу. Даст Бог, поедут, посмотрят.

Виктор Александрович одобрил с пониманием.

Кляйн приглашение прислал. Генрих и Галя начали оформляться. Анкеты, то-се — как-то долго получилось. Но в конце концов поехали. Берта написала Кляйну записку с приветом от всей души, выражая надежду на встречу.

Возвратились довольные: Галя три чемодана одежды привезла и Берте гостинцы. Кляйн дал ответное послание — еще раз Берту приглашает и упрашивает во что бы то ни стало приехать на все готовое.

После приезда Генрих и Галя стали часто приходить к Берте и Виктору Александровичу. К себе тоже звали. И такая картина получалась — прямо счастье. Берта воспряла, наконец-то все вместе, по-людски.

Во время совместного обеда у Гали завелась беседа про Германию. Про то, как там живут в обиходе, про Кляйна — что человек прекрасный. Берта в тот раз была одна, без Виктора Александровича.

Галя и говорит:

— Берта Генриховна, вы же немка по национальности и язык, конечно, помните. Может, вам стоит подумать, чтоб отсюда уехать? Вы ж там родились, там ваши корни, мне Генрих рассказывал. Может, там даже ваши папа и мама живы, а вы тут сидите. Вас быстро отпустят.

Берта покивала, но заметила, что раньше, может, и поехала бы, а теперь Виктор Александрович у нее на руках, хоть и нерасписанный, да близкий, не бросишь.

— Вот он на вас гирей и висит, — намекнула Галя. Берта перевела разговор на другое:

— Нет ли надежды на ребеночка? Хочется понянчить. Я бы ему шила рубашечки-распашонки. Если понемногу, я смогу. Вы простите такой вопрос, но это единственное, что меня интересует.

Галя посмотрела на Генриха и твердо ответила:

— Я абсолютно здоровая, а Генрих детей иметь не может. У него серьезное нарушение. Он, конечно, для женщины большой интерес представляет, но с детьми не получится никогда.

Помолчали, чаю попили с «Киевским» тортом и распрощались до следующего раза.

И тут начался террор.

Галя звонит каждый день и приходит к Берте с уговорами: езжайте на постоянное место, езжайте на постоянное место. Там вас Кляйн ждет и обеспечит. А здесь вы с Виктором Александровичем зачахнете. У него свой интерес, чтобы домработница была. А Кляйн вас на руках носить станет, как обещал. Он, конечно, совсем пожилой, но здоровье у него отличное, не то что у Виктора Александровича.

Берта недоумевала от такой настойчивости.

А тут ей назначил встречу Генрих:

— Берточка, я тебе откровенно скажу положение. У меня здесь перспектив нет. Меня даже на завотделением не ставят, потому что я еврей по паспорту. Ну какой я еврей? Я всю жизнь терплю за свой романтический порыв. А я еще относительно молодой человек. Мне хочется работать на ответственном посту. Ты поедешь в Германию, оформишь супружеские отношения с Кляйном, а потом нас с Галей вызовешь как ближайших родственников по статье воссоединения семей.

— А Виктор Александрович? — всхлипнула Берта.

— Он себе еще устроит судьбу. Не сомневайся. Я с ним уже поговорил. Он не против, только бы тебе было хорошо.

Берта согласилась.

Согласилась-то она согласилась, но у нее в душе поселилась такая мука, что не выражается словесно.

Виктор Александрович вокруг нее ходит на цыпочках:

— Берточка-Берточка! Берточка-Берточка! У тебя же всего два выбора, не десять и не двадцать. Это ж просто: или ехать, или не ехать. Как ты сама примешь решение, так и сделаешь.

Она смотрит на него — и не видит:

— У меня, наверное, давление подскочило. Вызовите скорую.

В больнице оказалось: гипертонический криз от высокого нервного напряжения.

Прибегает Галя в больницу:

— Берточка, как мы счастливы, что вы оклемались! Теперь сто лет жить станете нам на радость. Так что вы решили?

Берта кивает-кивает, а молчит.

— Берточка, вы дар речи потеряли? Вы ответить голосом не можете? Ничего, в Германии врачи квалифицированные, они вас в порядок приведут.

Берта опять молчит и кивает.

Галя ушла. На кровать к Берте подсела соседка, уже ходячая, взяла за руку:

— Вы совершаете серьезную ошибку, что не желаете ни с кем говорить. Я через такое прошла и теперь осознаю пагубность. Надо говорить, в себе держать — только хуже для всего. Если что хотите сказать — мне скажите, я за вас помолюсь. Вы крещеная?

Берта помотала головой.

— И ничего страшного. Вы в таком положении сейчас, что это значения не имеет. Вы, главное, основное говорите, хоть шепотом. Я не разберу — Господь разберет.

— Ой, Готэню! Ой, вейз мир! Ой, финстер мир! [10] — выдохнула Берта и первый раз за долгий период уснула в покое.

Из больницы Берту доставили к Гале с Генрихом. Она увидела, что все ее вещи разложены по местам в присоединенной комнате.

Галя пояснила:

— Мы с Виктором Александровичем всё решили. Он вас больше беспокоить не станет. Не такие его годы, чтоб за женщинами бегать. Хорошо, что вы не расписались, а то бы вы ему сиделкой служили. А у нас вам забота. Вы нам родная, а ему никто.

10

Ой, Боже! Ой, горе мне! Ой, темно мне! (идиш)

Если б в квартире был телефон, Берта позвонила бы Виктору Александровичу — а телефон не поставили, хотя обещали давно и Галя сильно хлопотала.

Берта просидела на больничном с месяц. Потом снова собралась на работу.

Галя спрашивает:

— Вы на работу собираетесь? Можете не собираться. Я за вас заявление по собственному желанию оформила, с руководителем вашим договорилась — отдыхайте. Я раньше вас в известность не поставила, чтоб лишнее не волновать. А теперь вы оправились и только укрепляйтесь. И Генрих такого же мнения придерживается.