Про себя и для себя. Дневники.

Свет из предосторожности мы не стали зажигать. Я помню эту огромную, пустую столовую, окна в лунном свете, квадратные деревянные столы, блеск клеенок. Го­ворят, здесь раньше был гимнастический зал. Может, так оно и было. Очень уж высокие потолки. Трапецию мож­но вешать.

Как ты считаешь? — спросил я у Саши насчет трапеции.

Не вижу смысла. — Он открывал консервы.

Как бы нас тут не застукали, — сказал Алеша.

Не застукают. — Саша аккуратно вырезал крыш­ку «кильки пряного посола».

А застукают: год губы.

Почему? — не понял я.

В этом посадят, а выпустят уже в том.

Могут и в том посадить. —Я посмотрел на часы. — Семь минут осталось.

Из чего пить будем? — спросил Саша.

Черт, стакан забыл. —Я тихо выругался.

В буфете нет стаканов? — спросил Алеша.

Откуда! — Саша встал и пошел но столовой. Мы ждали.

Нашел, — сказал Саша, — несите все сюда.

Сам иди сюда! — сказал Алеша.

Не могу. Она на цепочке, и замок висит.

Кто?

Кружка на цепочке.

Мы сидели вокруг бачка с питьевой водой, к которо­му на довольно длинной цепочке была привязана большая алюминиевая кружка. Вот из нее мы и пили по очереди, когда ударили куранты, неслышные нам, так как радио в столовой не было.

Жалко, елки у нас нет, — говорил Алеша.

Сходи в лес, — посоветовал ему Саша. — Елок там хоть завались.

В лесу родилась елочка, — почему-то сказал я.

Давайте еще выпьем. — Саша натянул кружкой цепь.

Давай.

Я не знаю, за что, — сказал Алеша. — На дне рождения по второй пьют за родителей, а сейчас; за что ?

Давайте просто так выпьем, —сказал я.

Просто так неинтересно.

Ну тогда выпьем за командира роты, — предло­жил Саша.

За командира роты я пить не стану, — сказал Алеша.

Тогда за тебя. — Саша выпил и передал Алеше кружку.

А я за тебя. — Алеша тоже выпил и передал кружку мне. — Хорошо, что нас втроем в патруль назначили.

Это они неплохо придумали , —сказал Саша.

И день выбрали хороший, — сказал я.

31 декабря, — уточнил Саша.

Уже первое. —Алеша посмотрел на часы .

Сейчас какую-нибудь музыку послушать, — ска­зал Саша.

Только не классическую. — Алеша помахал рукой.

На Новый год классическую никогда не переда­ют, — сказал Саша.

Я бы ее вообще не передавал. — Алеша снова помахал рукой.

А ее только но радио передают, — сказал Саша, и то по утрам, когда все спят.

Но Римский-Корсаков — это все-таки ничего.
– Мне вдруг вздумалось заступиться за классическую музыку.

А что он написал? — спросил Алеша.

Я точно не помню.

Вальс-фантазия, это не он написал? — спросил Саша.

Римский-Корсаков вообще вальсы не писал: толь­ко оперы.

И балеты, — засмеялся Алеша.

Да, и балеты, — сказал я. — А что тут такого?

Могучая кучка, — сказал Алеша.

А что с нами было бы, если бы мы пили из этого бачка? — Саша снова натянул кружкой цепь.

Да уж ничего хорошего, — сказал Алеша.

Завтра поедешь в Москву? — спрашивал у меня Саша.

А что мне там делать?

Что-нибудь придумаем. Позвоним кому-нибудь. У меня телефон записан.

И у меня записан. Даже три, — я вспомнил теле­фоны. — Правильно, три. А толку что?

Толку никакого, — согласился Саша.

Кто с кем Новый год встречает, тот и второго с тем гуляет, — неожиданно в рифму сказал Алеша.

Ну правильно, — я был целиком на стороне Але­ши. — А что им второго расставаться? Какой в этом толк?

Толку никакого, — согласился Саша.

А как понять: «Шкурой ревности медведь лежит когтист»? — вдруг спросил Алеша.

Что это такое? — не понял я.

Маяковский.

Что-то я не помню такого.

Медведь? — спросил Саша. — Это аллегория.

Какая аллегория?

Он убил медведя, понятно?

Какого медведя! — Алеша ничего не понимал.

Медведь в виде ревности. — Саша был терпелив. — И он его убил, чтобы легче жить.

И сделал из него шкуру, — я помогал ему, как мог.

Шкуру ревности, — сказал Саша.

Лучше бы чучело, — сказал Алеша. — Я видел чучело медведя в Палеонтологическом музее на улице Гер­цена.

Я бы не стал убивать медведя, — сказал Саша. — И лося тоже.

У лося ценятся рога. — Алеша показал свою ос­ведомленность и в этом вопросе.

Чтобы их на стенку вешать. — Саша был реши­тельно против уничтожения лосей. — В передней, — добавил он,—и на каждый рог — но шляпе.

Так ты не поедешь в Москву? — спросил у меня Алеша.

Нет.

Никогда не женись, — сказал Алеша, глядя прямо на меня. — Зачем, спрашивается?

Это ты у меня спрашиваешь?

Это вопрос ко всем. А я лично женюсь в 28 лет.

Почему именно в 28? — спросил Саша.

Я не знаю. Мне так советовали.

Какой-нибудь идиот тебе советовал, — сказал Саша. — Если я кого-нибудь встречу, даже завтра, даже сегодня...

Сегодня ты никого уже не встретишь, — сказал я.

Даже сегодня, — повторил Саша. — И если я сам пойму, что она хорошая, умная и вообще не сволочь, я тут же на ней женюсь.

— Курсантам запрещено жениться, — сказал Алеша.

Разрешат, — твердо сказал Саша.

А где вы жить будете? В казарме? — Алеша зас­меялся. — В каптерке?

Это тебя не касается. — Саша говорил почти зло. — А как от жен на фронт уходили? У меня мать с отцом расписались — и он прямо на фронт. Я его в глаза не видел.

Я тоже сирота, — вызывающе сказал Алеша. — Ну и что?

Сиротка, — засмеялся я, глядя на его здоровое, чистое лицо.

Слушай, а кто она? — примирительно спросил Алеша.