Про себя и для себя. Дневники.

Переулок, окрашенный в синие и желтые краски, синие и желтые дома и крыши эмалированные, такие свер­кающие и чистые, как ледяные. Переулок называется именем братьев Гримм, Гонкуров, Знаменских и всех ос­тальных уважаемых братьев, имен которых я, к сожале­нию, не знаю. Чудесный день с утра, и солнце, и ветер, пахнущий листьями, и белые, высокие облака.

Переулок заполняют люди в красных одеждах и в красных колпаках. Они красные на фоне синих и жел­тых стен. Они несут в руках неподвижные штандарты и флаги, которые плещутся вслед за ветром. Они поют: Мы голубое платье

сошьем

и короля

повесим на закате. Тра-ля-ля-ля-ля-ля.

Где же он, этот переулок, где люди в опереточных шля­пах обкручивают пояс синими лентами, где девушки смуг­лых тонов танцуют «кукарачу» и зеленые листья цветов плавают в тарелках? Где ты, благословенная моя страна голубых стен и свежести ночи? В такую ночь кони бредут по траве над прекрасной рекой и мокрое от росы пространство дремлет. И огромная луна белого цвета в полночь приходит светить. Я искал тебя долго и трудно, я не могу тебя найти, моя страна несбыточной мечты. Ах, как хочется красивых слов и всего простого — и нет ничего.

На помойке сидела старуха. Она жевала совершенно по-дворянски — не открывая рта — огурец.

Я был сегодня, 25 апреля, в мастерской Кибальнико­ва. Мастерская в бывшей церкви. Посреди зала стоит громадный Маяковский из мокрой, зеленоватой глины. Вокруг — сложные конструкции, с которых неоднократ­но падал скульптор с черной бородой. Ему 46 лет. Он крепкий человек в потертом костюме из вельвета. Он ходит вокруг Маяковского — такой маленький в сравне­нии с поэтом. Маяковский смотрится очень хорошо с лю­бой точки. У него прекрасное лицо, твердые губы. Он стоит вполоборота, приподняв голову. Среди людей, ко­торые смотрят на памятник,— Людмила Владимировна Маяковская, высокая, седая, похожая на брата. Ей очень нравится, что сделал Кибальников. В мастерскую часто приходила Лиля Юрьевна Брик и многие из людей, кото­рые знали Маяковского. На скамейке у стены сидит жен­щина в платке. Это сестра Есенина. Рядом с Кибальнико­вым суетится человек в коротких брюках — драматург Юрий Чепурин, и седой растрепанный Орлов обнимает скульптора. Сегодня памятник принят, и он будет отлит из бронзы. Потом его накрывают чехлом, мокрого, блес­тящего, ростом до потолка.

Мы вышли из мастерской — захламленного, не­уютного помещения, где получаются такие вещи. На Маяковской ходили люди, и сам Маяковский сорок с не многим лет назад шагал кольцом бесконечных Садовых.

На балконе сидел инвалид в шляпе. Сидел и дышал, свесив алюминиевые костыли за решетку. А кругом были весна, и воскресенье, и солнце, какое бывает к вечеру,— не сильное, спокойное солнце. По сырой земле шли двое без пальто, размахивая свертками. У одного была бутыл­ке водки в кармане старого пиджака. До чего же замеча­тельно в такую погоду пить с товарищем в пустой, чистой комнате, положив все на стол без скатерти, и чтоб в распахнутое окно поднимались голоса детей и звонки трамвая в Сокольниках и солнце уходило на потолок. А потом, не торопясь, брести под фонарями и разглядывать лица девушек.

Почему весной так много девушек? — спрашива­ешь ты.

Не знаю почему,— говорю я.— Мне все равно. Мы идем, чувствуя вечность.

Почему вечность? — спросишь ты.

Потому что мы вечны и бессмертны.

Нет,— скажешь ты.— Потому что мы пьяные. Мы стоим над Яузой и плюем в воду, освещенную огнями города. Вода течет под мост, потом между старыми домами, потом она впадает в Москву-реку и вместе с Москвой-рекой впадает в Оку, а Ока впадает в Волгу, а Волга впадает в Каспийское море, а Каспийское море высыхает.

Зачем же тогда течет вода? — спрашиваешь ты.

Удивляюсь тебе,— говорю я.— А круговорот природы? А рыбы? Где им жить?

Это безусловно,— соглашаешься ты.— Рыбам жить негде.

И ты грустишь, опустив голову. Мимо проходят он и она. Мы не успеваем рассмотреть ее лицо, но спина женщины прекрасна, и ее ноги, и длинные волосы, опущенные на пальто.

Почему они все красивы, если смотреть в уходя­щую спину? — спрашиваешь ты.

Это иллюзия,— говорю я.— Со спины никогда не угадаешь точно.

Она прекрасна,— говоришь ты.— У нее лицо ма­донны.

Чего ты плетешь? — говоришь ты.— Откуда ей взяться в Сокольниках?

Все мадонны вышли из народа,— говоришь ты.— Они мыли посуду в дымных комнатах без единого зеркала.

Она уходит,— говорю я.— Если хочешь, можно ее догнать. По-моему, у нее толстые: губы, круглые щеки и узкий лоб.

Она прекрасна,— говоришь ты. И мы бежим по набережной.

Стойте! — кричишь ты.— Стойте, мадонна!

Мы бежим, чувствуя тяжесть наших сердец. Она обо­рачивается, когда мы стоим в трех шагах от нее, готовые свалиться на мостовую. Она оборачивается — и прекрас­ная женщина улыбается нам. Мы остаемся на мостовой, освещенные лампами дневного света, а она уходит.

Пусть уходит,— говоришь ты.

Пусть,— говорю я. Мы садимся на мостовую.

Мадонна,— говоришь ты.

Ничего,— говорю я.

Почему я один? — говоришь ты.— Неужели всех мадонн разобрали?

Брось! — говорю я.— Зачем тебе мадонна?

Ну все-таки,— говоришь ты.

Если будет мадонна,— говорю я,— все сразу кон­чится. У нас отнимут все сразу.

И мы не будем кататься под дождем где захочется?

Нет.

И пить, когда бывают деньги?

Нет.

И разглядывать всех встречных девушек?

Нет.

Это ужасно.

Но у тебя будет мадонна.

Нет,— говоришь ты,— не надо. Хорошо, что они уже разобраны.

Что ты! — говорю я.— Их сколько угодно. Они моют посуду в дымных комнатах.

Ты смеешься, обняв меня.

Люди трех взглядов на жизнь. Простой пример — идет лошадь но улице.

Первый смотрит и думает: «У нас по улице идет ло­шадь, а в Америке — прекрасные машины».Второй смотрит на лошадь и улыбается: «Какая за­мечательная лошадь идет по улице».

А третьему наплевать на лошадь и на американские машины.

Почему так боятся вещей покойника? Он носил их живым.

Если долго думать о платье и долго хотеть платье, то знаешь его наизусть — и тогда не нужно его покупать: платье как будто износилось.

«Что им нужно? — спрашивал Хлебников.— Я бы сделал все. Я стал бы писать по-другому. Может быть, им нужна слава?»

Нет, им слава не нужна, и черт знает, что им нужно, если говорить серьезно. Я сам не знаю, почему это трево­жит меня, потому что половину моих дел я начинал ради них и это замечательно тем, что можно еще начинать ради кого-то.

Поговори хоть ты со мной, Гитара семиструнная. Моя душа полна тобой, А ночь такая лунная.

Смешная песня. У меня есть все, что нужно для счас­тья. Эта весна была необычайно приятна, и весь год был интересен: я уезжал, думал, жил, и мне удавалось писать. Все считают, что мне повезло и везет каждый день, и я должен быть уверенным, но этого нет совсем, и ничего нет, и не это нужно. Ради одного молодого человека, явно­го идиота, одна красивая девушка вспарывает себе вены и пытается прыгать с высокого третьего этажа. Почему ник­то не прыгал ради меня хотя бы со ступеньки лестницы? Я не говорю уже о вскрытии вен, это несбыточно. Я сижу в комнате за столом, и в раскрытое окно свободно летят звуки ночной улицы. Я знаю, зачем каждый звук. В ком­нате пахнет цветами. Я очень люблю цветы. Я веселый и простой, и мысли мои не так сложны. Я уже не cмогу (как не смог недавно) делать все, что полагается,— ходить, говорить, встречать. Я ничего этого не смогу. Все гораздо проще, так я хотел бы думать. Я пишу и выдумываю не для одного себя, и мир, созданный мною, рассчитан на людей. Я чувствую необходимость говорить с людьми серь­езно и близко. Когда мне мешают мелкие неурядицы, так, словно в трамвае наступили на ноту, это ожесточает про­тив человечества, но это смешно. Когда люди начинают говорить о своей неудовлетворенности миром, о том, как они важны в мире и как важны их мнения, вкус, слова, обиды и радости,— мне становится противно. Это нико­му не нужно, и не стоит преувеличивать свое место на земле — место любого из нас.