Про себя и для себя. Дневники.

Правда? — Девушка испугалась.

Гоните его к чертовой матери, — сказа.! Саша.

Он ничего, только пьет...

Ну, ладно, — сказал Саша. — Сколько там? — Он посмотрел на часы.

Девушка сладко зевнула.

Нина, — сказал вдруг кто-то крепким командир­ским голосом. — Нинка!

И сразу стало холодно: в раскрытом настежь окне стоял человек гренадерского роста и сложения. Трудно сказать, какими были гренадеры, но, судя но описаниям, они выглядели точно так. Подобных ему людей я больше не видел нигде: секрет их производства, очевидно, поте­рян. По званию он был старший лейтенант. Без шинели, во всем парадном. Кортик, кажется, висел. Не помню точно.

Нинка, — говорил старший лейтенант, стоя на подоконнике и не обращая на нас никакого внимания, — я же тебя везде искал. Даже на каток ходил.

Зачем на каток? — спросила девушка.

— Там свет горел, — сказал старший лейтенант. Внезапно он заметил, что кроме его девушки в столо­вой есть мы.

А что вы тут делаете? — спросил он.

С Новым годом, товарищ старший лейтенант, — сказал Саша.

А это не имеет никакого значения, — сказал стар­ший лейтенант. — Новый год, старый год: все одно.

Он постоял молча в раскрытом окне, а потом, опус­тив голову, вдруг стал читать стихи. Сбиваясь, без всяко­го выражения:

Ты меня не любишь, не жалеешь, Разве я не молод, не красив... и т.д.

Стихи были длинные. В конце концов девушка рас­плакалась.

– Коля, — сказала она, — Коленька, — и пошла к окну. — Что же ты без шинели...

Старший лейтенант протянул ей руку, и она шагнула на высокий подоконник. Не попрощавшись, не обращая на нас никакого внимания и не закрыв окна, они уходи­ли. Так как из темного помещения отлично видно все, что происходит на освещенной улице, то мы смогли на­блюдать, как они целовались, стоя по колено в снегу, старший лейтенант, будучи значительно выше ростом, за локти приподнял девушку, целуя, легко и долго держал па весу, — и туфелька скользнула в снег.

Если вечером 53 года снег почти не падал и была та самая звездная «ночь перед рождеством», то в 2 часа ночи 54 года, когда мы вышли на улицу, он, что называется, валил.

Было тепло и тихо. Мы шли вдвоем под снегом через пустой плац. Я думал о том, что Алеша сейчас пересекает озеро, и о том, что, если до утра будет такой снег, то завтра с подъема все училище начнет чистить плац дере­вянными лопатами, а послезавтра, если опять же снег не перестанет, нас повезут очищать от заносов железнодо­рожные пути. «С Новым годом», — сказал, проходя мимо, разводящий, за которым следовала смена караула в тулу­пах, засыпанных снегом. В двенадцать их поставили, в два сменили.

ЛЕТО 1958 ГОДА

Дневник

Меняться надоевшими городами и видами на залив, или костел, или гору Монблан. Меняться, чтобы чужое опротивело, как родной переулок и афиши на заборе, чтобы стал скучным не только твой город, твой дом и твоя лестница — весь мир. Такова цель путешествий, и, честное слово, это замечательно.

Долго ехал спиной вперед, и виды плыли из-за спи­ны. Потом шел, как принято,— и меня тошнило.

Прости-прощай все это красивое и первое. Как на­чалось, с чего — за день до экзаменов на последнем сеансе я увидел девочку и был ужасно взволнован всем, что она делала, как говорила, смеялась и смотрела. Поз­же, днем, она шла легкая, в зеленой кофточке, осве­щенная солнцем. Шла и с кем-то разговаривала, улыба­ясь точно так, как сотни раз потом. Я иду вслед за па­мятью и вижу вечер, и склад, и мы перетаскиваем картошку в корзинах. Ты в куртке и в косынке, и всю ночь мы ничего не делаем полезного — мы смеемся, выпрашиваем <...> холодные арбузы, и ты сидишь ря­дом со мной на крыше склада, и я еще не знаю тебя и говорю тебе «вы». Мы едем втроем в пустой утренней электричке, ты — напротив меня, у тебя молодое пре­красное лицо и ты рассказываешь веселым голосом, как умерла девушка молодая, талантливая и после нее оста­лись письма. Я, не вслушиваясь, киваю головой и смот­рю, смотрю, запоминая тебя.

А потом, позже, мы идем с тобою между белых дере­вьев в таком снегу, как в сказке, и снег, падая, засыпает наши следы. И вечером ты уезжаешь, это уже другой вечер, я боюсь опоздать и бегу вдоль платформы к тре­тьему вагону, и ты стоишь, улыбаясь. А потом мы идем проклятой привокзальной площадью, и у меня все пусто внутри, и я не знаю, что бы отдал и сделал — как мне хотелось ехать в одном купе с тобой и смотреть в окно. Письмо из Каменска не мне, другому, подробное, немно­го бестолковое, с приветами в конце. И день — через месяц, когда ты крикнула: «Гена!» И я увидел тебя на лестнице и был рад безотчетно весь день. Следуя време­ни, потом была весна и Первое мая, и ты в белом платье танцуешь с кем угодно, только не со мною, а я, серьез­ный и грустный, уезжаю в пустом еще троллейбусе без тебя. И пыльный весенний день в середине мая — твои открытые руки белые, твое лицо взволновано, и снова ты такая легкая, готовая улететь.

Последний год в институте был сдержанней и проще, и приятней. Я помню, как 7 ноября я ехал домой перед вечером, ехал с другой и собирался быть весь вечер с дру­гой, и она ждала этот вечер. Но из дверей, освещенная и усталая, с покрасневшими глазами, выходишь ты, и я все забыл — я стою рядом с тобой, говорю с тобой, я вижу, какая ты красивая, и я целый вечер танцую с тобой, и ты не уходишь никуда. И позже мы встречались часто и дру­жески, и всегда я забывал все на свете, потому что ты была важнее, чем все на свете, и ты знаешь это.

Мне тяжело в будни и плохо, будни затягивают и портят. В будни мы встречались как-то второпях, на лес­тнице, ты так устала за день, что и улыбаться не могла. И мы весь вечер сидели среди пальм и пьяных вокзально­го ресторана, а потом ехали в такси далеко-далеко, где деревянный домик с калиткой и деревьями в снегу, где живешь до сих пор ты.Барабаны били так, что хотелось идти на войну.

Летал во сне между гор, обитых, как стулья в его комнате.

Мама приехала утром в шесть часов. Красивая и за­горелая, как середина июля. Я открыл дверь и потом зевал до восьми часов, не в состоянии заснуть. Мама вы­мылась и в халате причесывала мокрые волосы, поставив зеркало на подоконник. Она сидела вся освещенная солн­цем, в голубом халате.

Мне приснился страшный сон,— говорила она.— Я видела нашу комнату и пятнадцать пустых бутылок на столе.

Какие были бутылки?

Из-под водки. Пятнадцать бутылок — меня тряс­ло до утра.

Я молчал, думая: неужели бывают вещие сны? За день до маминого приезда, то есть вчера утром, я сдал 15 буты­лок из-под водки. Ровно 15 — ни больше, ни меньше.

Мне снилось, что в меня стреляют, я проснулся, и рука моя лежала на животе.

По мужской части ничего помочь не надо?

Вечером, в прекрасную мокрую погоду напротив рес­торана «Пекин» человек в темном пальто расквасил лицо своей женщине. Она была в синем костюме с глубоким вырезом на труди, лицо бледное, волосы светлые и кровь на губах, подбородке и щеке. Он кулаком, короткими ударами, загнал ее к стене, и она даже не кричала, а только плакала.

Мой знакомый, дантист по профессии, узнал, что в деревне умерла его двоюродная сестра. Он ее и в глаза не видел и в деревне той не был сорок лет, но напился но этому случаю вдребезги и третьи сутки лежит поперек зубоврачебной комнаты лицом вниз и горько рыдает.

Что ты плачешь? — спрашивает жена.

Жалко Аню, ах, как жалко!

Какую Алю?

Молчи! — тебе не понять.

Но сестру зовут Мотей!

Уйди, я никакой Моти не видел и не знаю.

А в приемной третьи сутки ревут больные, и реветь им еще не меньше недели, потому как громадное это горе — смерть двоюродной сестры в недалекой Смоленской облас­ти, в деревне и под соломенной крышей. А что касается больных — пусть идут в государственные лечебницы.

Мне не нужна женщина — друг по чувству и перу, товарищ но жизни и собеседник — ничего этого мне не нужно. Мне нужна просто женщина, которую я не знаю даже по имени и через день забуду в лицо. Лучше всего так. Лучше не пытаться рассмотреть человека до кон­ца, это такое дерьмо или такая глупость, причем это всегда невесело. И да здравствует благородный разврат всех форм.