Профессор Влад

Уж и не вспомнить, что за спектакль давали в тот вечер в театре «Современник» (тоже, кстати, пиковомместе Калмыковской жизни!), - но, так или иначе, к десяти часам вечера на остановку валом повалил народ - еще не до конца остывшая зрительская масса. Косвенным образом это обстоятельство и заставило, наконец, Влада замолчать. Когда пять минут спустя мы, вслед за прочими желающими, поднялись в салон трамвая, нам на двоих досталось, как выразились бы мои родители-«физтехи», «одно и только одно» свободное местечко; видимо, боясь утратить и эту вакансию, профессор с кисленькой улыбочкой предложил мне устроиться у него «на коленочках». К вечеру я всегда чувствую себя уставшей, так что, при всей моей девичьей стыдливости, отказаться было бы неконструктивно; я уселась, Влад сцепил руки замком на моем животе - и больше до самого конца пути не произнес ни слова, лишь время от времени я ощущала затылком его теплое, чуть влажное дыхание, а при особо резких остановках он утыкался носом в мои волосы… Народ уже давно рассосался, опростав места, но мы оба из какой-то странной неловкости не осмеливалисьшевельнуться - и опомнились, лишь когда пришла пора выходить.

Я надеялась: он предложит проводить меня до дому. Не предложил… Нет, предложил!
– как раз в ту секунду, когда я, тихо вздохнув, смирилась с разочарованием: изогнул руку в элегантную петлю и выразительно посмотрел на меня. Я с готовностью за него уцепилась, - и мы, вновь слившись, таким образом, в одно целое, не спеша зашагали по тихой улочке мимо помпезных и романтичных, старинных или выстроенных «под старину», по-вечернему молчаливых строений.

Одно из них занимает школа, где я училась когда-то: само здание было пока скрыто от наших взоров, зато с каждым шагом все отчетливее вылепливался грубый рельеф коры двух огромных, раскидистых, узловатых дубов, безжалостно взламывающих могучими корнями пришкольный тротуар, - по легенде, они были посажены выпускниками 40-го года, из которых никто не пережил 41-й: уже на моей памяти деревья были снабжены массивными мраморными досками, что, словно мироточивые иконы, ежегодно во время весеннего сокодвижения заливались коричневатыми подтеками. Сейчас, в слабом свете уличных фонарей, это производило еще более мрачное и трагическое впечатление, нежели днем; дорога была совершенно пустынна, и звук наших шагов, гулко раздававшийся в тишине, казалось, пронизывал улочку насквозь от истока до устья.

– Моя школа, – задумчиво произнес Влад, когда последнее старое дерево осталось позади; хотел сказать что-то еще, но передумал - и, как мне показалось, погрузился глубоко в свои мысли: лицо его, освещенное мертвенно-фиолетовым светом фонарей, представляло собой неподвижную маску печальной сосредоточенности.

Поняв, что он, повидимому, вспоминает что-то, мне неведомое, я поспешно отвела взгляд и уставилась на тихо ползущую под нашими ногами тускло-сливовую дорожку тротуара. Две человеческие тени, ежесекундно клонируемые фонарями, без остановки разыгрывали на ней маленький, но весьма поучительный спектакль в социально-психологическом духе: едва народившаяся тень, поначалу блеклая и слабенькая, медленно, но неумолимо набирала силу, исподволь высасывала жизнь из своей черной, четкой предшественницы, постепенно и хитро оттесняла ту на задний план в расчете самой сыграть ее роль, - и, наконец, добившись своего, две-три секунды праздновала победу, не замечая, что сзади уже подрастает следующая, с виду совсем неопасная кандидатура на место под фонарем…

– Остановимся, - вдруг сказал Влад, и я вздрогнула от неожиданности.
– Я хочу вам кое-что показать.

Я растерянно огляделась: размышления, навеянные тенями, так увлекли меня, что я совсем перестала следить за дорогой и даже не заметила, как мы успели миновать больше двух ее третей.

Мы стояли у небольшого трехэтажного особняка, в стенах которого не так давно обосновалась богатая, повидимому, иностранная фирма: въехав сюда три-четыре года назад, новые хозяева привели в порядок дряхлое, полуразрушенное строение, придали фасаду веселый изумрудный колер, вымостили тротуар у подъезда белым кирпичом и по-новому застеклили окна, сделав их зеркальными с внешней стороны. Красиво. Однако Владу, оказывается, не было никакого дела до фирмы:

– Посмотрите, - тихо сказал он, - в этом доме когда-то жила моя покойная жена. Вот ее окна.

Окно, на которое он указывал, располагалось так низко, что мы с профессором, стоя перед ним, могли видеть свои отражения почти в полный рост - две темные, расплывчатые, плохо различимые в полумраке фигуры, одна почти на голову выше другой. Немудрено, сказал Влад, за шестьдесят лет асфальтовый слой здесь утолщился, должно быть, на добрый метр; но в то время, о котором он говорит, окна располагались достатошновысоко - так, что ему, маленькому и тщедушному второкласснику, приходилось изо всех сил подпрыгивать, чтобы хоть на секунду предстать пред удивленными синими очами своей юной пассии.

Лицо Влада Вспоминающего было спокойным и торжественным. Вот на этом самом месте, Юлечка, где сейчас отражается ваше милое личико, полвека с лишним тому назад можно было увидеть столь же милую Симочку, ее тугие косички с белыми бантами и светлую, вьющуюся челку: письменный стол, за которым она, круглая отличница, готовила школьные задания, стоял точнехонько у окна, куда он, хулиганистый пацан, швырял и швырял мелкими камушками, пока оно не распахивалось настежь, и вместо ожидаемой Симочки в нем не появлялось толстое, красное от злости лицо ее бабки (она, кстати, так и не дожила до внучкиной свадьбы с ненавистным ей «лиходеем»).

В конце второго класса случилось чудо - учительница в воспитательных целях «прикрепила» Симочку к нему, двоечнику и хулигану, и с тех пор они возвращались из школы и делали уроки вместе, - и он до сих пор помнит, как, замирая от обрушившегося на него счастья и не веря ему, смотрел из ее окна на улицу, на то место, где он еще недавно слонялся туда-сюда, переполняемый злостью и безнадежностью, и где теперь не было никого, кроме старого тополя, единственного поверенного его тайных мучений. Тополь тот же самый, только окна опустились почти к самым ногам и Симочки уже нет, - а в зазеркаленные окна инофирмы камушками, пожалуй, не покидаешься. Пойдемте?..

Сейчас. Мы с вами, Владимир Павлович, однокашники, мы ходили в одну школу - пусть и в разные эпохи, и у меня от этого особняка - и от этих окон - остались свои воспоминания, хоть и не столь романтические. Что?.. Конечно же, поделюсь, какой разговор.

В те дни, когда я ходила тут с ранцем за плечами, дом был уже полностью заброшен, неизвестно кому принадлежал, и в нем давно никто не жил - кроме неодушевленных созданий, неизменно вызывавших во мне сладкое, сосущее под ложечкой чувство восторга и страха, которое я вскоре привыкла принимать по утрам вместо чашки кофе, чтобы как следует взбодриться перед новым учебным днем; эта потребность - взбодриться - и заставляла меня каждое утро проходить именно здесь, никуда не сворачивая, хотя существует куда более быстрый, близкий и безопасный путь к школе, что называется дворами, - кстати, в одном из этих дворов несколько лет назад убили известного телеведущего (Влад уважительно и скорбно кивнул головой).

Итак, ежеутренне, с ранцем на спине и пакетом со «сменкой» в руке я шагала по этой вот самой улице, - и, когда в поле моего зрения показывался особняк, бывший тогда не в пример нынешнему блеклым и ободранным, приступала к обычному своему ритуалу: намеренно отвернувшись, принималась старательно разглядывать не менее знакомые здания по другой стороне, спрашивая себя: хватит ли мне на сей раз силы воли, чтобы пройти мимо особняка и мимо вот этого тополя, не повернув головы? Но каждый раз, поравнявшись с деревом, не удерживалась и все-таки поворачивала голову, чтобы взглянуть в окно, покрытое толстенным слоем пыли, и в миллионный раз увидеть в нем то, что видела каждый день: сидящую на подоконнике огромную, страшную, желтоволосую и безглазую - глаза у нее были выворочены наизнанку, - одетую в грязно-розовое платье мертвую куклу.

– Куклу?.. Вот в этом самом окне?
– недоверчиво спросил Влад у моего отражения; удивленно взглянув на него, оно ответило:

– Да.

Профессор вдруг резко повернулся ко мне и долю секунды смотрел на меня странным взглядом. Затем он обнял меня, - это было так неожиданно, что я, все еще погруженная в детские воспоминания, не сразу сообразила, что происходит, решив, что старик, растроганный моей исповедью, попросту хочет по-отечески меня утешить; но следующий миг уже не допускал никаких разночтений. На несколько долгих секунд окружающий мир заполнил легкий древесный аромат лосьона для бритья, забавно переплетающийся с запахом молодых почек и коры…

Зубы у него, к счастью, оказались свои. Если, на беду, деревья наделены разумом, мелькнуло у меня в голове, то видавший виды тополь, к которому я теперь так плотно притиснута, полагает, наверное, что вернулась Симочка, которую Влад, судя по отточенности его движений, не раз подобным образом ласкал под этим старым патриархом.

Мой первый поцелуй. Мой второй поцелуй. Мой третий поцелуй… Удивительно, но в этот миг я почему-то не испытывала никакого счастья - несмотря на то, что именно сейчас как никогда поняла, что профессор с его уникальным лицом - единственный, кого я когда-либо буду любить: мною владела, скорее, грусть, - и еще какое-то неясное чувство, что-то вроде тоскливого страха... Видимо, и сам профессор ощущал нечто похожее, - когда он, наконец, отстранился, я увидела, что губы его плотно сжаты, а взгляд сух и даже суров; ни слова не говоря, он двинулся вдоль тротуара, и я, не решаясь снова взять его под руку, робко последовала за ним. У ближайшего перекрестка, так и не дойдя до моего дома, мы, наконец, простились - официально и деловито, избегая глядеть друг другу в глаза.