Профессор Влад

Но как-то так вышло, что следующий вечер я провела уже в святая святых - в его спальне!.. Влад встретил меня по-домашнему, в уютно-махровом полосатом халате, в шлепанцах с помпонами; тахта его, когда я вошла, оказалась зазывно расстеленной, что немного смутило меня; романтический натюрморт, расставленный на маленькой прикроватной тумбочке - хрустальная ладья, ломящаяся от фруктов: груш, персиков, винограда в ассортименте, развесившего по массивным бортам где легкомысленные, а где и тяжелые гроздья круглых или удлиненных, глянцевитых или матовых бобошек - освещался неуверенным пламенем трех плоских круглых свечек, сонно плавающих в широком стеклянном сосуде с водой. Впрочем, очень скоро Влад задул и их, - и в спальне воцарился абсолютный мрак. Как я ни старалась, мне не удавалось разглядеть даже собственных пальцев, - и после недолгого недоумения я, наконец, сообразила, в чем дело: видимо, профессор все-таки немного стыдится своего хоть и моложавого, но уже увядающего тела и не хочет показываться мне на глаза. Ольге, помнится, подобные предосторожности не помогали.

Так ведь и он меня не увидит?.. На это Влад ответил - размеренно и неторопливо пояснил откуда-то из мрака, - что он, дескать, кинестетик: зрительные ощущения всегда стояли для него ниже телесных и даже слуховых. Он, например, не смог бы даже под пыткой ответить, какого цвета перила в здании нашего факультета, зато готов хоть сейчас описать всю ту сложную гамму ощущений, что они доставляют его ладони по пути в кабинет. Короче: поначалу дерево гладкое и чуть прохладное; потом, примерно в районе второго этажа, как раз там, где слуховые рецепторы начинают понемногу раздражаться противными голосами коллег, доносящимися из аудиторий, коже тоже становится слегка не по себе - оттого, что ровную, приятную гладкость, по которой так хорошо было скользить ладони, сменяет колкое почесывание попавших в краску песчинок и волосков; ну, а когда постылые менторские голоса, наконец, уступают место унылым завываниям Космобратьев, большой палец вдруг спотыкается о достатошноглубокую впадину, некогда оставленную перочинным ножичком одного из его дипломников и впоследствии замазанную краской так и не выясненного цвета. Одним словом: по ровненькой дорожке, по ровненькой дорожке, по кочкам, по кочкам, в ям - ку - бух!!! Юлечка, вам хотелось бы иметь детишек?..

Тут я пожалела, что не догадалась раздеться где-нибудь в прихожей, в гостиной, ну, на худой конец, в ванной: густая, плотная тьма, стоящая в комнате праздничным студнем, не оставляла ни малейшего шанса на то, что поутру мне удастся отыскать свои вещи, которые беззвучно проваливались в ничто и исчезали там навсегда. Избавившись от последнего покрова, я зашарила в пустоте руками, пытаясь нащупать краешек постели или хотя бы живую, теплую конечность старшего и более опытного товарища, - но Влад не спешил мне помочь; откуда-то из мрака доносился его ровный, размеренный голос - единственный ориентир в черной дыре, где меня невесть как угораздило очутиться.

Он вспоминал удивительный чуВственный мир, в котором жил маленький Владик - так, по свидетельству родителей, его звали в детстве. Да-да, именно «по свидетельству родителей», - ибо сам Влад не может этого помнить: в то время любые звуки воспринимались им как потоки разнородных колебаний, проходивших по телу приятными волнами или раздиравших его мучительной, резкой болью, в которой было тем не менее что-то сладкое, - а то и рождавших целую гамму ощущений, где боль и удовольствие чередовались. Еще интереснее были ощущения тактильные - то успокаивающие, то возбуждавшие, сходящиеся в различные сочетания немыслимой красоты, пронзавшей счастьем все его существо, - а потом разрывающиеся кошмарными, смертоносными фейерверками, от которых он на долгое время терял сознание. Разнообразные запахи и мельчайшие температурные колебания (сильных Владик вообще не переносил и попросту уходил в астрал!) были своеобразным фоном всей этой мистерии…

И вот, в один ужасный день, волшебный мир прекратил свое существование. Это произошло так внезапно, что Калмыков и теперь помнит тот неописуемый миг, когда все его существо поглотила серая, жуткая, тошнотворная мгла: она и до сих пор остается самым страшным его воспоминанием, рядом с которым блекнут все позднейшие невзгоды. Конечно, тогда он не мог еще здраво судить о том, что происходит. А происходило вот что: беспомощного, постоянно орущего и, как считали взрослые, страдавшего нервными припадками ребенка лечили медикаментозными препаратами, снижающими чувствительность до нуля!.. Калмыков до сих пор содрогается, вспоминая то кошмарное, невыразимое ощущение, что испытывал тогда обезнервленный Владик - ощущение отсутствия ощущений, будто бы вся вселенная разом отвернулась от него, игнорируя или даже вовсе отрицая его существование; нечто подобное могло бы, наверное, переживать какое-нибудь число со знаком минус, если бы цифры обладали душой… Впоследствии он именно так и представлял себе ад…

Впрочем, оговаривается Калмыков, только в этом аду он и смог стать полноценным человеком: лишенный болезненной остроты ощущений, что до сих пор составляла ткань его существования, он потихоньку учился довольствоваться оставленными ему крохами - и к тому времени, как врачи сочли нужным прекратить медикаментозное лечение, уже практически ничем не отличался от своих сверстников, а многих, пожалуй, даже превосходил в умственном плане…

Но вот что интересно: с годами он все чаще ловит себя на мысли, что обыденная, «нормальная» жизнь (в которой он на сегодняшний день преуспел настолько, что стал почтенным, всеми уважаемым профессором, дважды кандидатом наук, автором множества научных трудов и монографий и проч. и проч.!) значительно уступает миру его детства красотой, яркостью и насыщенностью; ну, а, если уж совсем честно, то даже самые лучшие, счастливейшие ее моменты (женитьба, защита диссертации и проч. и проч.) он без тени жалости отдал бы за минуту… да что там, полсекунды того кошмарного, пронизывающего все тело страдания (от резкого звука, например, или грубого прикосновения), что постоянно ощущалось им в детстве и подобное которому - уж он-то знает!..
– вряд ли когда-либо доводилось переживать здоровому человеку. Увы, единственное, что осталось ему в память о тех днях - повышенная, обостренная тактильная чувствительность; или, если угодно - чуВственность, Юлечка, чуВственность…

Так оно и оказалось на самом деле; и лишь когда за тяжелой шторой забрезжило утро, профессор с расслабленным смешком признался мне, что его старенькая тахта не раскладывалась с тех пор, как не стало Симоны. Симоны?.. Серафимы Кузьминишны - хотя сейчас, наверное, и трудно себе представить, что чью-то жену могут звать Серафимой Кузьминишной. Допотопное какое-то имя. Хорошее напоминание о том, что он, как-никак, уже старик…

– «Профессор, ты вовсе не старый»(с), - щегольнула я цитатой из песни «Три вальса»: ход моих мыслей был прост - Клавдия Шульженко ® молодые годы профессора ® родство вкусов и воспоминаний. Однако Влад не оценил и не поддержал шутки:

– Терпеть не могу все эти ретро-шлягеры, - сказал он.
– Тем более что в данном случае, по-моему, более уместна иная цитата. «Голова-а стала белою, / Что-о с не-ей я поделаю?» - негромко пропел он.
– Заметьте, что «с ней» в данном случае относится к вам, Юлечка. Только не «поделаю», а «поделал»…

– И не «белою». Это серебристый цвет. Интересно, кем ты был раньше - брюнетом или блондином?

– Брюнетом - почти таким же, как ваш зализанный Гудилин. Таким же слащавым красавчиком. И женщины меня так же любили…

– У тебя их было много?..

– Достатошно, - сухо бросил Влад, и на миг мне показалось, будто я присутствую на семинаре по патопсихологии; я так и не поняла, относилось ли это «достатошно» к количеству Владовых дам - или же он просто-напросто потребовал закрыть неприятную для него тему. Так или иначе, больше мы к этому вопросу не возвращались.

_____________________

IY

1

Как по-вашему, коллеги, - за что Елизавету Львовну Карлову, нашу замдекана, прозвали на факультете Смертью?..

Не знаете?.. За болезненную худобу?.. Хе-хе, неплохая версия. За вечные ее темные, глухие, длинные платья?.. Да ладно вам, это же все мелочи - так сказать, штрихи к портрету. Но вот что действительно ужасно - ее непреклонность и холодная безжалостность в том, что касается дисциплины: особенно жестоко она расправляется с прогульщиками и хвостистами, не щадя ни простого бюджетного люда, ни даже надменных, дорого одетых гетер и матрон с платного отделения, - и это при том, что «препы» дерут с них за пересдачи прямо безбожно!

Я сама как-то раз слышала сквозь перегородку туалетной кабинки жуткую историю, настоящий триллер! О том, как Лиза, завидев в холле нерадивую пятикурсницу-платницу, за которой давно охотилась, налетела на нее коршуном, впилась в плечо железными когтями - и, словно ягненка, притащила в деканат, где перепуганной жертве пришлось под диктовку писать… что бы вы думали?
– прошение о своем отчислении! Чин-чинарем заверив документ подписью и печатью, Карлова аккуратно подшила его в картонную папку «Дело №»: «В следующий вторник приносишь мне нормальную зачетку, и я рву этона твоих глазах, – бесполо-компьютерным голосом процитировала рассказчица, – в противном же случае…» - дальше последовала до того красноречивая пауза, что я в своей кабинке скорчилась от страха. Увы, был ли то пустой блеф или же Карлова и впрямь собиралась выполнить свою угрозу, я так и не узнала - спустя миг удаляющийся звонкий голосок ликующе поведал всем, кто мог его слышать, что вот только вчера, всего-то навсего за полторы сотни баксов ее старый, подгнивший от времени «хвост» был благополучно ликвидирован.