Прохладное небо осени

Она смотрела на его виски – в них пробилась седина, седина в темных волосах, она придавала его облику еще больше благородства. Наверно, так: одних горести и невзгоды гнут к земле, гасят блеск в глазах, озлобляют. Других как бы возвышают – мужеством, пониманием. Пониманием того, что не всем дано понять. Через многое надо пройти.

– Володя, – сказала Инесса, – я все хочу спросить тебя...

– Да, Инночка?

Но тут подошел официант, поставил на стол вино и закуски.

– Так что ты хотела спросить?

Нет, никак она не могла произнести вслух вопрос, который столько лет мучил ее.

– Ну что, милый мой человечек? – Володя разлил вино. – Почему ты ничего не ешь?

– Я не хочу есть, – сказала Инесса и сама услышала в своем голосе капризную интонацию, с какой только с Володей и говорила, ни с кем больше никогда. Она устыдилась, а Володе, похоже, доставила удовольствие.

– Сейчас принесут бастурму. Здесь ее хорошо готовят. – В ответ на каприз он понасмешничал, старое его оружие против нее, лишь им он Инессу и пронимал когда-то.

– Почему, – как бы не слыша, заговорила Инесса, – почему ты... когда... Почему ты не написал мне, когда с тобой все это случилось?

Володя отпил глоток красного, как сок граната, вина.

– Какой был в этом смысл? – Он прямо смотрел ей в глаза.

– Как какой смысл?.. Разве я была тебе чужим человеком?

– Ты?! Всегда ты была мне самым близким человеком.

– Тем более... – начала Инесса, он перебил:

– Я знал, что причиню тебе горе. Не хотел этого. Мое бы ты при этом не облегчила.

– Почему ты так говоришь? – обиделась она.

– Потому что и вообразить невозможно, сколько досталось моей жене, пока она снова сделала из меня человека. Ты бы этого не выдержала. И ты же знаешь, что я не мог быть уверен в том, что захочешь... И даже если бы захотела, вряд ли смогла бы...

Инесса сделала протестующее движение, он упрямо продолжал:

– На то, чтобы мужика выводить из истерики, из нервного шока, из черной меланхолии и прочей дребедени, нужен особый характер, нечеловеческое терпение и любовь, пожалуй, большая, чем у Джульетты к Ромео. Джульетта полюбила прекрасного, здорового, знатного юношу, а Галке надо было полюбить безногого недоучку. И вынести с ним все: физические и нравственные страдания, материальные тяготы, а порой такую безнадежность... Не день выносить, не месяц. Годы. Ты бы не сумела. Ты же росла в теплице. И всегда была немножечко эгоист... – Он не сказал – «эгоистка», чтобы прозвучало мягче. Ах, как хорошо Инесса знала его!..

Кто-нибудь когда-нибудь говорил ей более жестокие слова? Вот так – мягко, ласково, даже как будто винясь перед нею же?.. У Инессы от вдруг подступивших слез потеплело под веками, и тепло это болезненнощемяще отдалось, сжало сердце.

Он сразу же всполошился:

– Я тебя обидел, Инночка?

– Нет, – сказала Инесса сухо. – Я понимаю, что мне далеко до твоей жены...

Боже, какие глупости говорю!..

– ...Но неужели ты мог допустить, что после всего – несмотря ни на что – я навсегда осталась такой же, какую ты знал – до войны, до всего?.. За что же ты любил меня?!

Володя, который приготовился ответить серьезно, при последних ее словах улыбнулся:

– Какой-то француз сказал: женщин надо либо любить, либо изучать их, середины нет. Я тебя любил.

– Этакое эгоистическое дрянцо, тепличный цветок, на которого ни в чем нельзя положиться? Ужасно.

Да, каждый думает о себе, представляет себя не так, как представляют себе, понимают его другие. Всякие бывают заблуждения. Очнись.

Чуть было не сорвалось с языка жестокое: «Не любить взаимно – это еще не значит быть эгоистом». Но жестокой она не умела быть. Даже с Володей – тогда, давно. А – могла бы. Не оценил.

Но он сам сказал за нее:

– Ведь тогда, на «Соколе», тебе только показалось, что ты любишь меня. Я тоже поверил было... Потом много думал – у меня ведь было время. Понял – нет, и тогда не любила. И не сумела солгать сама себе. Я не мог обольщаться. И обречь тебя на то, на что обрек Галю. Ты была – детство. Детство всегда берегут, ограждают от бед. Галку я встретил во взрослой жизни. Когда все уже меряется другим счетом.

Для нее же это не новость – о ней он всегда думал прежде, чем о себе. Это ее привилегия перед всеми, кого он мог встретить позже. О своей жене Гале он уже думал после себя, по отношению к ней – эгоистом был он.

И не на что ей обижаться. В глубине души она и сама это понимала. Потому и казнила себя, потому и было облегчением узнать, что без нее все-таки обошлись.

– Самое главное, – сказала она, – что ты жив.

– Для кого – главное?

– Для меня – тоже, – ответила Инесса. – Мне даже не надо видеться с тобой, достаточно знать, что ты есть и ходишь по земле. От этого она для меня лучше.

Он растроганно положил ладонь ей на руку:

– И ты в самое трудное время очень была мне нужна. Когда тянуло меня опуститься, ведь самое легкое – это опуститься: ничего себя не заставляй, ничего для себя не желай, ни в чем себя не неволь, – я однажды подумал, что таким можешь увидеть меня ты. – Лицо его посветлело –

Очень испугался, поверишь?.. И даже Галя это понимала. Кричала: посмотрела бы на тебя Инесса!..

Все-таки она всегда присутствовала в его жизни.

...Галя оказалась высокой худощавой женщиной с красиво посаженной, подстриженной под мальчика головой. Слегка вьющиеся или уложенные в парикмахерской с сильной проседью волосы шли к ее молодому еще, с правильными, несколько крупноватыми чертами лицу. Инессе нравились такие женщины: их нельзя вообразить склочничающими на кухне, сводящими мелкие счеты с сослуживцами или занятыми исключительно собой. Повезло Володе – именно такую женщину встретить.

Инесса ступила за порог до мелочей знакомого дома. Конечно, после стольких лет он показался еще теснее и скромнее, чем представлялся в юности. И тогда в нем не было такого множества книг – их не покупали, а брали в библиотеке, Володя считался со скромным семейным бюджетом: папа – бухгалтер, мама, помнится, приемщица в каком-то пошивочном ателье. Раньше мама и папа, хоть и казались очень пожилыми, были, в сущности, еще молодыми людьми, а сейчас ее встречали сухонькие, сломленные пережитым старички.

Старички повели Инессу в столовую, усадили ее, сами сели за стол наискосок по обе стороны, чтобы наглядеться, порасспросить, вернуть себя на двадцать пять лет назад.

Тем временем Галя ставила на стол (а над столом, несмотря на день, был зажжен свет: окна выходили во двор-колодец, и свет здесь всегда горел, с утра и до ночи) чашки и домашний пирог, и старушка при виде его с гордостью сообщила, что Галя у них редкая мастерица на сладкие пироги и торты, и обласкала невестку взглядом живых, выразительных, но уж совсем выцветших и запавших глаз.