Прохладное небо осени

– Откуда убирают? – Инесса все еще не понимала.

– С улиц, откуда же еще? Я ж говорю – люда прямо на улицах падают.

– Моя мама в больнице...

– Значит, маме еще повезло, – грустно усмехнулся летчик.

– Отчего ж там такой голод? – с сомнением спросила Инесса.

– Там же продовольственные склады в сентябре еще, во время бомбежки, сгорели. Все запасы продуктов. А потом – блокада, никаких путей для подвоза, а на самолетах ты много для миллионного города перевезешь?..

– И сейчас там такой голод?

– Сейчас чуток полегче.

Тут к летчику вышла его родственница, он сказал:

– Выздоравливай, черноглазая! – и ушел.

А Инесса осталась сидеть, пытаясь оживить перед собой картину, которую нарисовал парень. И не могла. Так и не смогла, пока через несколько месяцев не увидела ее в фильме «Ленинград в борьбе». Но ей все равно было жутко и так страшно за Ленинград. Как там Лилька? Другие девчонки?.. Ребята, конечно, все на фронте, а девочки?..

С обхода пришла врач. Фамилия – Воскресенская. Других врачей Инесса не помнит – ни как звали, ни по фамилиям, да и лица стерлись в памяти. А эту Воскресенскую помнит. Врачиха была как врачиха, если не считать, что улыбки на ее лице никто никогда не видел: сухая, суровая, без сантиментов и без малейших привязанностей. Больные даже вопросы остерегались ей задавать, не терпела она никаких вопросов, а если отвечала на них, то не заботилась утешить, а резала напрямки, жестко, жестоко: «Что же вы, больная, хотите? Поступили к нам в запущенном состоянии. Я вам гарантии дать не могу» – или что-нибудь в таком роде. Не давала она гарантий – ни на то, что обойдется человек без операции, ни на то, что скоро вылечится, ни на то, что вообще вылечится. Хотя не гарантий у нее просили.

За Воскресенской шла Варвара, вела двух женщин на процедуру. Врачиха подсела к столу, из-за которого при ее приближении встала Инесса, а Варвара прошла было мимо, но тут увидела Инессу, всполошилась:

– Тебе плохо?.. Пойди ляг, на тебе же лица нет. – Она уже собралась помочь Инессе дойти до койки, жестом велела женщинам идти в процедурную, но Инесса отстранилась от нее и спросила:

– Помнишь, Варвара, в том письме – про гробы?

– Да что тебе эти гробы дались? – рассердилась Варвара.

Воскресенская, склонившись над столом, писала. Из-под белого врачебного колпака у нее выбивались светлые, с проседью волосы, от глаз к вискам паучьими лапками разбегались морщинки. Она была немолодая, усталая, потеряла, наверно, все надежды в жизни, оттого и стала желчной.

– Видела, – спросила Инесса Варвару, – летчик тут сидел, больную тетку дожидался?

– Видела, и что?

– Он в Ленинград летает. В Ленинграде знаешь какой голод? Там все от голода умирают. Прямо на улицах – падают и умирают. Он говорит, моя мама тоже от голода умерла.

Воскресенская прислушалась. Оглянулась на стоящих за ее спиной женщин, все еще поджидавших Варвару, и вдруг закричала на Инессу:

– Что ты тут россказни рассказываешь? Панические слухи распускаешь?! А вы что здесь торчите? – это уже к женщинам. – Идите в процедурную, Варвара Петровна, слышите?

Инесса опешила:

– Так это же летчик рассказывал, он же военный, какой же он паникер?

– Мало сейчас шпионов в форме разгуливает? – Воскресенская даже с места вскочила, показалось, что сейчас кинется за парнем, чтобы отвести его куда следует. Но никуда не побежала, а опять обрушилась на Инессу: – Знаешь, что за распространение таких слухов полагается? Тебя еще надо проверить, откуда ты здесь взялась.

Инесса с ненавистью смотрела на нее. Она нисколько не испугалась – чего ей бояться? – но очень хотелось размахнуться и ударить по вялой, дергающейся от злого возбуждения щеке.

Зато Варвару угрозы врачихи перепугали: даже вишневый румянец сошел с лица.

– Да что ты, Варя? – недоумевала Инесса, когда Варвара, втащив ее в палату, уложила в кровать. – Что она мне сделает?

– Молчи, молчи, – просила Варвара. – Не связывайся ты с ней. И надо было тебе при ней... Она знаешь какая злыдня? Ее у нас все боятся.

– А я не боюсь. Она как фашистка.

– Ш-ш, замолчи, – Варвара только руками замахала. Сколько раз Инессу спасало от страха неведенье. Ведь все тогда могло повернуться иначе, а не по закону наивного оптимизма...

Привести бы сейчас сюда, на Пискаревское кладбище, ту Воскресенскую. Пусть бы она теперь посмотрела в глаза Инессе. И посмотрела бы, что ей? Теперь же всем все известно, в книгах описано, в фильмах показано. Глупая она была или какая-нибудь фанатичка? Глупость, помноженная на злость, – сколько от этого бед?

Инесса с Лилькой вышли с кладбища на улицу. Ограда отделила смерть от жизни.

– Мертвые остаются молодыми, – сказала Лилька.

– Анна Зегерс. И еще: мертвым не больно.

Сияло солнце – то же самое, что и там, над могилами, но там оно последним своим теплом не могло согреть печальные холмы, а здесь – весело плавилось в стеклах бегущих автомобилей, отражалось от боков автобусов, играло отчетливо яркими, почти вангоговскими красками в пожелтевших, побагровевших, оранжевых деревьях. Тянулся откуда-то горьковатый запах дыма от сжигаемых, опавших уже листьев.

Инесса с Лилькой миновали не застроенный домами участок проспекта, не заметили, как попали в многолюдье.

Люди спешили по своим делам, стояли в очередях, занятые сегодняшними заботами, очень для каждого важными. А что важно на самом деле?

На углу продавали ананасы. Хвост очереди тянулся на полквартала. Крупными пахучими плодами до отказа набивали сумки, авоськи.

– Ох уж эти растущие человеческие потребности, – вздохнула Лилька. – Какой коммунизм их насытит? За ананасами очередь, видала ты когда-нибудь такое? А я увидала, и так мне печально стало.

– Если б только за ананасами!.. Люди втягиваются в глупейшее соревнование – кто кого в приобретательстве? В доставании, точнее. Соревнование, требующее от участника почти всех его сил и свободного от работы времени. И не свободного подчас тоже. При этом не требующее от него никаких более качеств, чтобы выйти в этом соревновании первым. И тогда только это кончится, когда необходимое станет доступным. У людей высвободится время на другие, более полезные дела.

– Да, – согласилась Лилька. – Очень заразителен этот ажиотаж. Мало кто устойчив к нему. Иногда кажется – люди с ума посходили. Себя иногда тоже на этом ловишь, – рассмеялась она, что-то вспомнив. – Как-то зашла я в магазин, а там только что колбасу начали продавать, сырокопченую – редко теперь она бывает. Но у нас дома ее никто особенно не любит. Думаю, возьму полкило, пусть лежит в холодильнике, праздники на носу какие-то были. И очередь еще не велика – человек восемь передо мной. Встала. Гляжу: один берет сразу пять батонов этой колбасы, другой – четыре, третьему – на шестнадцать рублей взвесили. Никто полкило не берет. Даже как-то неловко мне. Очередь двигается, а я мучаюсь: что ж получается, я всех умней?.. Колбаса, между прочим, не из дешевых. Может, думаю, килограмм взять? Понимаю – не нужен мне килограмм, но вроде и стоять за такой малостью, как полкило, становится неудобным... В общем, доложу я тебе, победила я искус и боязнь выделиться из толпы. С полкилограммом и ушла. Преисполненная сомнений: права ли я в своей гордыне?..