Прохождение тени

Повисла тяжелая, как мне показалось, пауза. Женщина с тревогой смотрела на Коста, в глазах девушки светилось сострадание, а юноша не скрывал своей пренебрежительной усмешки. Наконец Коста произнес:

– - Нет ли у вас водки?

– - Отчего нет, дорогой, есть и чача, и водка, что твоя душа пожелает. Нателла...
– - поспешно сказал батоно Рустам женщине, которая тут же поднялась из-за стола.

Батоно Рустам выплеснул из всех бокалов вино на землю и наполнил их водкой. Коста взял свой бокал. Как только он это сделал, я заметила, что на лице тети Нателлы проступило облегчение. Рука его с бокальчиком застыла над столом, и все потянулись с ним чокнуться, кроме юноши, которого и суровый взгляд отца не заставил сделать это.

Батоно Рустам повторно еще раз звонко стукнул своим бокальчиком в бокал Коста.

Все смотрели на слепого гостя.

Он поднес бокал к губам и залпом выпил водку.

Я чуть пригубила и поставила свой бокальчик на стол. Батоно Рустам с Коста заговорили на грузинском языке, а мы с тетей Нателлой стали беседовать о грузинских блюдах. Она сказала, что они с дочерью с удовольствием научат меня их готовить, если жених будет отпускать меня к ним. Что цахараджаны лишь тогда получаются по-настоящему вкусными, когда свекольную ботву режешь мелко-мелко, как, например, режут кинзу. Кое-кто кладет в начинку еще и брынзу, но она этого не делает, потому что тогда исчезает грибной привкус лепешек. Их пекут в печи -- до той поры, пока они не начинают раздуваться, как пузыри: это означает, что пироги готовы. Тетя Нателла спросила, не возьму ли я лепешек с собою в общежитие. Я обратилась к Коста: можно ли мне это сделать? Коста, не прерывая своего разговора с батоно Рустамом, резко махнул рукой, запрещая мне это.

...Как только мы, распрощавшись с хозяевами, вышли за калитку, я спросила у Коста, что все это означает. Он ответил, что объяснит мне все, а пока сам хочет кое о чем меня расспросить. Мы шли по улице вниз. Коста шагал сам, постукивая перед собою палочкой, он почти никогда не брал меня под руку, как это делали другие слепые. Я чувствовала, как он сейчас возбужден. Он немало выпил за вечер. Первый вопрос Коста оказался для меня неожиданным.

– - Женщины сидели за столом?
– - спросил он.

– - Да.

– - Мальчик ел вместе с ними?
– - продолжал Коста.

– - Какой мальчик?

– - Сын батоно Рустама, Тенгиз.

– - Он вовсе не мальчик, а молодой человек.

– - Так он ел или нет?

– - Нет, только выпил водку.

– - Выпил прежде, чем я поднес бокал ко рту, верно? И не захотел чокнуться со мною. За него чокнулся Рустам. Он, видно, думал, что я ничего не пойму.

Что-то не позволяло мне рассмеяться над этими вздорными вопросами, как будто я уже вошла в роль кавказской невесты.

– - Да, он выпил прежде тебя. И не чокнулся. Потом сразу ушел.

– - Стало быть, тот человек вернулся домой...
– - как бы про себя заметил Коста.
– - Мальчик всегда считал его за своего старшего брата.

– - Какой человек?
– - спросила я.

– - Сын женщины, которая смотрела на меня у калитки. Но я и так догадался, что он в доме... Их калитка прежде шаталась, теперь ее починили. Значит, он вернулся из тюрьмы...
– - повторил Коста.

– - А что сделал тебе этот человек?
– - осторожно спросила я.

– - Он убил брата моего отца, -- через паузу, неохотно ответил Коста.
– Это случилось ровно девять лет назад. И с тех пор в годовщину этого события я всегда навещаю дом Рустама.

– - А при чем здесь батоно Рустам?
– - спросила я.

– - Они с этим человеком родственники и живут рядом.

По лицу Коста как будто прошла судорога, он вдруг покачнулся. Я почувствовала, что он с трудом сохраняет равновесие, и взяла его под руку. Иногда кто-нибудь из слепых привозил в общежитие вино, и они пили его, угощали и меня. Допьяна никогда не напивались, но я заметила, что на Коста вино всегда действовало сокрушающе -- выпив, он сильно менялся.

– - Если не я, клянусь, его убьет мой сын... Ведь слепота не передается по наследству, верно? У меня будет сын, и они все понимают это. Ты заметила, как они тебе обрадовались? А сопляк открыто смеялся надо мною, я это почувствовал. Теперь они будут говорить, что Коста сломался, взял в жены русскую... Считается, что сыновья от русских матерей быстро забывают родовые заветы отцов. Особенно если поживут какое-то время в России. Поэтому мой сын будет жить всегда со мною, я не отпущу его учиться далеко от дома. Он должен сначала выполнить свой долг. Если б ко мне хоть на минуту вернулось зрение и я смог увидеть этого человека... Слушай, ты мне должна помочь... Мы с тобой выследим его, да? Ты подведешь меня к нему и подашь знак, чтоб я смог схватить его за шею... Ну что, что ты молчишь?..

– - Я не буду помогать тебе в этом, -- ответила я.

– - Но ты видела, как они смеялись надо мной? Видела, да? Как унижали меня, пользуясь тем, что я слепой? Я подарю тебе и твоим родителям дом с виноградником, клянусь памятью отца... Большой каменный дом со всей обстановкой, коврами и мебелью, только помоги мне...

– - Нет. Этот человек уже искупил вину, каким бы плохим он ни был, он отсидел в тюрьме. Смирись, успокойся... Ты просто сегодня много выпил. Ты умный, тонкий человек, не может быть, чтоб ты не понимал всю дикость этого обычая...

– - Э, слушай...
– - произнес Коста ровным голосом.

– - Помолчи до нашего прихода в общежитие. Грузинские невесты не дают советов мужчинам, не задают лишних вопросов, не лезут в мужскую жизнь...

После окончания сессии за Зауром и Коста приезжали родственники на машинах.

Теймураза мы с Ольгой Ивановной усаживали в автобус, а Женю я сама провожала на вокзал к поезду.

В окружении родственников и Заур, и Коста очень менялись, они сразу отдалялись от меня на какое-то расстояние, словно малознакомые люди. Оба рассеянно пожимали мне руку, дверца машины прочно захлопывалась за ними, отсекая меня как будто навсегда. Глядя на них, устраивающихся в салоне, позабывших про меня и уже оживленно беседующих с родственниками, мне делалось обидно, я даже как бы на минуту забывала, что они слепые. Прощального взмаха руки меня обычно удостаивали их родственники, видевшие, как я переминаюсь с ноги на ногу у дверцы машины. Эта мгновенность предательства меня всякий раз больно ранила. Мы были еще слишком молоды и не умели читать в сердцах других, мне и в голову не приходило, что они просто стеснялись родичей, не хотели показывать своих истинных чувств и потому напускали на себя это высокомерие. С Теймом мы прощались сердечнее: я усаживала его в автобус, просила соседей приглядывать за ним, а потом выходила и стучала ему в стекло, к которому он приникал своими окулярами. Прощание с Женей было долгим. Мы выходили из общежития и садились в трамвай, идущий на вокзал; в поезде мне в порядке исключения проводница тут же выдавала постельное белье, я открывала Жене минеральную воду и доставала из чемодана его тапочки, после чего мы обнимались, и я выходила на платформу. Женя из тамбура неумело махал рукой, рядом со мною стояли другие провожающие, не знавшие, кому предназначено его приветствие, без прощального взгляда словно повисшее в воздухе. Иногда я удалялась, не дожидаясь отхода поезда, и видела, как Женя стоит у окна и наугад машет рукой мне в спину.

Помню одну осеннюю ночь. Мои слепые товарищи уже разъехались, до начала занятий дневников еще полнедели, а я приболела, простудившись на ветру в сырой вечер у Терека. Передо мной на тумбочке лежит забытый Женей свисток, который купила ему мама для его одиноких романтических прогулок, чтоб прохожие или милиционер в случае чего могли оказать ему помощь. Я лежу с температурой, лоб мой горит, на нашем этаже никого, кроме меня, нет, время от времени я с надеждой притрагиваюсь к свистку, рассчитывая, что, если мне сделается совсем плохо, у меня еще достанет сил дунуть в него и призвать вахтершу бабу Катю на помощь.

Во всем теле ломота и жар, в крови толкались, роились мои больные лейкоциты, а в мозгу, стоит только смежить веки, начинается какое-то роение, оползание странных сновидений, в которых участвую я и слепые, но здесь все наоборот, как в зеркале, выворачивающем нас наизнанку: я слепа, а они, все четверо, -- зрячие... Местность, по которой мы кружим, мне неизвестна, но я могу вообразить себе ее при помощи звуков не поддающегося определению инструмента, похожего и на арфу, и на фортепиано. Я не знаю цели нашего путешествия. Я начинаю подозревать, что мои спутники зачем-то морочат меня, таская по этой долине. И думаю: за что они так со мною, почему они молчат и все время шагают впереди, не позволяя себя догнать? Я в изнеможении ложусь на землю. Что я им сделала? Разве я хоть раз бросила их, когда они были слепыми? Разве пыталась скрыться, когда у них заканчивались продукты? Разве я специально обобрала Женю, лишив его свистка? Нет, это он нарочно забыл его, зная, что я вскоре ослепну. Я хочу нащупать свисток. Звуки неведомого инструмента сгущаются, как грозовые тучи, я пытаюсь стряхнуть с себя сон, чтобы прозреть, я боюсь, что не сумею пробудиться, и тогда в моем мозгу зазвучат неведомые чужие регистры, мне станут показывать сны один страшнее другого, и я вынуждена буду смотреть их, как приговоренный мученик, оставленный лежать на земле с отрезанными веками, чтоб взгляд его всегда был открыт солнцу. Кто знает, какие сны кладет нам Господь под соломенную гробовую подушку?.. Я открываю глаза: за окном поблескивает влагой тьма. Несколько суток напролет над городом пылит дождь. Капли дождя кишат на стекле в свете фонаря, как блестящие жуки, наползая друг на друга. Стоит немного повернуть голову, и рисунок дождя в окне превращается в стремительное роение лейкоцитов под микроскопом или, напротив, в небесные тела, размножающиеся во взаимном безумном пространстве друг против друга расположенных зеркал. Кошмар лепится к моему сознанию, как грязь к колесу телеги. Закрываю глаза, и начинается то же самое: кто-то мощной рукою выжимает мой мозг, и образы хлещут из него, и вот опять эта мглистая долина, звук пораженных ознобом струн, где я всегда буду жить между вращающимися шестеренками трех планет, навевающих сплин, -- Ураном, Нептуном и Сатурном. Я дотягиваюсь до свистка и свищу в него с такой силой, что потолок идет трещинами и дождь хлещет в проем стены...